Глава 7

Злоключения не убавили в Арсене желания и решимости заниматься «делом жизни» – неблагодарной профессией журналиста, которую он искренне считал своим призванием. Звёздное видение лишь подкрепило его в этом: он относился к слову бережно, стараясь не произносить его всуе и не утаивать, не глушить его в себе. За это Арсена продолжали «вызывать на ковёр». На этот раз «воспитанием» журналиста решил заняться чиновник пониже рангом. В отличие от «шефа», это был маленький, подвижный человек, хотя, сидя в своём кресле, он казался достаточно внушительным – кресло на винтовом стержне было закреплено в максимально высоком положении. Когда Арсен вошёл, чиновник неожиданно спрыгнул со своего пьедестала и сделал несколько нервных шагов навстречу.

– Господин Чилингарян, я не знаком с вами лично, но очень внимательно слежу за вашими публикациями. И пригласил, чтобы предупредить: в следующий раз я отдам вас под суд.

Наткнувшись на прямой вопросительный взгляд журналиста, он пояснил:

– Вы отдавали себе отчёт, когда писали это: «Народ голодует по образу Акопа Мадатяна»?! Это редакция заказывает вам подобные статейки?

Арсен не знал, как отреагировать. Это походило на грубый розыгрыш, фарс. Подобной нелепицы он, конечно же, не мог писать. Между тем чиновник повторил фразу, иронично заключив: «Подумать только!..»

Особенно раздражало Арсена не к месту и неверно употребляемое слово «голодует», на котором его визави почему-то делал особый акцент. Акоп Мадатян был видным общественно-политическим деятелем, погибшим несколько лет назад при невыясненных обстоятельствах. Его трагическая, довольно странная смерть оставалась тайной, из которой рождались самые различные версии. Народ любил Мадатяна, некоторые же из властей предержащих ревновали даже к его памяти.

– Это же элементарная безграмотность: такое не может быть опубликовано в газете, – Арсен старался быть спокойным.

– Тем не менее вы написали это, и газета не замедлила поместить подобную чушь прямо на первой полосе, – маленький чиновник скривил в победной улыбке губы и наконец пригласил Арсена сесть.

Сам же, продолжая прохаживаться по кабинету, принялся было снова произносить со смаком, очевидно, им же придуманную фразу:

– Народ голоду...

– Покажите газету, – с неожиданной резкостью Арсен прервал его.

Чиновник как-то замялся, однако через миг продолжил в неком трансе:

– Её, к сожалению, у меня сейчас нет. Однако мне достоверно известно, рупором чьих идей является ваша газета... Вот сейчас возьму и позвоню вашему редактору, скажу ей пару ласковых слов. Не посмотрю, что женщина... Раз уж демократия воспринимается как вседозволенность, то для профилактики не мешало бы заставить иного редактора съесть весь тираж номера.

Арсену становилось всё неуютнее. Он понимал, что молчать в данной ситуации неприлично, что если не попробует поставить зарвавшегося чиновника на место, не простит себе этого никогда.

– Вы преднамеренно извращаете смысл моей статьи и всё, что в ней написано. О голоде в публикации и речи не было. В ней говорится лишь о том, что жители района, в отличие от других, муку по талонам не получают и, к чести своей, решают проблему хлеба собственными силами. Вы сами, наверняка, имеете представление о реальной ситуации в районе.

Чиновник наморщил лоб у переносицы, отчего с его лица вмиг слетела уверенность.

– Нет уж, молодой человек, на кривой меня не объедете! Вы пишете эзоповым языком, и слова ваши можно трактовать как заблагорассудится, – хозяин высокого кресла никак не хотел садиться. – Статья же должна быть без... (он ввернул нецензурное слово, правда, не забыв извиниться перед этим), чтобы была понятна как мне, простите, интеллектуалу, так и простому чабану, пасущему в горах свою отару. Вроде бы вы пишете об обыденных и безобидных вещах, а между строк явный намек: мол, при Акопе Мадатяне всё было гораздо лучше, и народ истосковался по тем временам...

Маленький чиновник отдышался, поправил галстук и, гордо вытянувшись, вдруг воскликнул:

– Да будь сейчас голод, не сидели бы мы здесь и разбирали вашу статью. Голодный люд штурмовал бы сейчас мой кабинет!

Пафос последней фразы никак не подействовал на журналиста:

– Для непредвзятого читателя политического подтекста в данном материале нет. Я всего лишь назвал вещи своими именами, опираясь на факты, предоставленные руководителем районной администрации. Можете подавать в суд на него, если считаете, что вас оклеветали.

– Его мы трогать не будем, даже если он такую глупость сморозил. Он – наш человек. А вот вас, юноша, поверьте, не поддержит никто, даже редакция, которая так бессовестно пользуется вашей неопытностью.

Арсен встал, давая понять чиновнику, что не желает больше слушать напраслину в свой адрес:

– Я не намерен потакать кому-либо... Что же касается суда, так это – ваше право. Думаю, найдутся аргументы и в мою пользу.

Чиновник почти истерично бросил вслед уходящему журналисту:

– Берегитесь, и вышестоящее начальство разгневано на вас...

У Арсена было чувство, похожее на испытанное года три назад, когда война полыхала вовсю и казалось, что кровопролитным боям не будет конца. Тогда мать Андраника, пропавшего без вести во время того самого боя, в котором Арсен получил тяжёлое ранение, желая узнать в подробностях, как всё происходило, начала эмоционально упрекать Арсена в том, что он не помнит всего в деталях. Она не хотела понять, что Арсен, получивший сразу три пулевых ранения и ожидавший нового удара, теперь уже наверняка смертельного, в тот момент был, пожалуй, в худшем из всех оставшихся в живых состоянии.

Безутешной матери, не видящей ничего, кроме собственного горя, казалось, что от неё скрывают правду. Правду, которую знала лишь война. Ей казалось, что все кругом виноваты в случившемся. Она недоумевала и возмущалась:

– Почему это должно было произойти именно с моим сыном. Чего ему не хватало – роста, силы или ловкости? Он был выше всех вас и при необходимости бежал бы быстрее всех...

Ослеплённая горем мать не могла и не хотела понять, что дело тут не в личностях и физических данных, что во всём виновата война, которая уже изначально составляет свои чёрные списки, где чётко зафиксировано, кому быть раненым, кому – убитым, а кому – пропасть, раствориться в ней. Мать пропавшего не могла понять и того, что война по-своему была права и имела на то право – распоряжаться людьми и их судьбами, раз уж те согласились играть по её правилам. Арсен рассказал ей всё, что знал и помнил, не притворяясь. Но правда была слишком страшна, и потому охваченная болью женщина не верила парню. Она боялась взглянуть правде в глаза – её надломленная психика не выдержала бы этого.

Арсен тогда сделал удивительное для себя открытие: говорить правду – недостаточно, нужно ещё и оправдываться за неё. Оправдываться, так и не доказав ничего, потому что правда очень часто не выгодна окружающим: они предпочитают закрывать на неё глаза, заменяя её неким суррогатом собственной правды.

Так было и в случае с чиновником. Но если боязнь правды женщины, потерявшей сына, обуславливалась материнским чувством, то второму случаю трудно было найти какое-либо человеческое объяснение – тут всё было грубо, примитивно и лицемерно.

Арсен невольно вспомнил другого госслужащего, покладистого и благообразного человека средних лет, также внимательно следившего за его публикациями. Он всегда тепло приветствовал журналиста и как-то признался:

– По специальности я филолог, люблю и уважаю журналистов, но имею одну слабость – обожаю замечать огрехи, которые, увы, нередко допускают ваши собратья по перу. А вот у вас всё нормально, не придерёшься. Продолжайте в том же духе. Всегда рад услужить вам...

Однако, выходит, что охотники придраться были. Сами угрозы чиновника-самодура, скорее, позабавили Арсена. Задел неприкрытый цинизм, с которым тот доказывал свою правоту. Арсен знал, что каждый год в день гибели Акопа Мадатяна не кто иной, как тот же чиновник, произносит публичную речь на его могиле, аккуратно перечисляя все заслуги деятеля в национально-освободительной борьбе. Теперь же, сбросив маску, он предстал совершенно другим, понимая, что в эту минуту у оппонента нет достаточных возможностей отстаивать свою правду.

Лицемерие чиновника журналист воспринимал как личную обиду. «Патриотизм – прибежище негодяев», – навязчиво вертелась у него в голове цитата...

Вместе с тем Арсен отметил про себя, что на руководящих постах было и немало настоящих патриотов, которые в своё время с оружием в руках встали на защиту родины, с честью прошли всю войну и сейчас пытались поднять страну из руин...

Глава 8

Узнав о погроме редакции газеты в Ереване, Арсен, несмотря на предупреждение не покидать город, решил ехать. Он не принадлежал к той категории людей, которых, во всяком случае, в юности, как огонь мотыльков, неудержимо влечёт опасность. Однако, когда дело касалось чести, Арсен шёл на риск, не задумываясь.

Когда летом 1992-ого его, замурованного в гипс, с лиловой от ожогов спиной и, казалось, одними живыми огромными глазами на исхудалом, заросшем густой бородой лице доставили на специальном вертолёте для тяжелораненых в большую столицу, коллеги-журналисты, словно сговорившись, стали выдумывать про него разные мыслимые и немыслимые истории, и вскоре Арсен был окружён ореолом «исключительного парня».

– Так это вы и есть легендарный Арсен Чилингарян?! – воскликнула молоденькая нештатница, случайно познакомившись с ним в редакции. – Ребята так много о вас рассказывают... А правда, что...

Девушка начала оживлённо пересказывать то, что слышала от других.

Арсен с любопытством узнал о себе много «нового». Большая часть была совершенным вымыслом. Согласно этим легендам он, зная, что идёт на верную гибель, записался в отряд «смертников», а получив тяжёлое ранение, несколько суток пробирался к своим. Ему приписывали и другие подвиги, внешне более эффектные, но по сути уступающие реально имевшему место с его исключительной внутренней напряжённостью и сконцентрированностью опасности.

Людям нравилось приукрашивать всё, создавать небылицы и верить им. Не спрашивая, Арсена поставили на пьедестал, с которого, казалось, он теперь не имел права спускаться. В изнеженной и прагматичной большой столице на него смотрели как на нечто диковинное, и любое проявление обычной человеческой слабости или просто похожести на других могло разочаровать окружающих. И поэтому Арсен, старавшийся относиться ко всему этому философски и не позволять самому уверовать в то, что приписывали ему люди, знающие о войне лишь понаслышке, чувствовал себя в большом городе не совсем уютно.

Здесь он рисковал стать «белой вороной». Словно в огромной, не имеющей конца лихорадочной гонке, столичная молодёжь скользила по жизни на бешеной скорости. Судорожно боясь падений, она удосуживалась только смотреть себе под ноги, чтобы не споткнуться вдруг, не отстать от других, от самой жизни и её темпов. Однако, не осознавая того, всё больше увязала в тине сиюминутной пошлости, в болоте обывательщины, где проявление чего-либо искреннего часто воспринималось с недоверчивым удивлением и даже завистью.

Арсен же не относился к другим с предвзятой недоверчивостью, как это было принято в большом городе, заранее не настраивал себя на то, что окружающие стремятся обмануть и навредить, не страховался на этот случай. Именно этим он в итоге и выигрывал. «У тебя есть звезда, – говорил один из университетских сокурсников. – Ты излучаешь нечто такое, что безотчётно располагает к тебе».

В первое время учёбы в столичном университете Арсен, будучи максималистом в дружбе, поражался неприкрыто-вызывающей фальшивости и переменчивости отношений между студентами. Один из сокурсников, едва познакомившись с ним, стал проявлять знаки дружеского внимания. Заметив, что Арсен держит свои наручные часы в кармане без ремешка (такая привычка была у него со школы), приятель принёс на следующий день железную цепочку и на лекции, как бы между прочим, предложил: «Нравится?.. Бери, они в самый раз к твоим...»

Скорее из желания не обидеть парня Арсен принял подарок, отметив про себя его внимание и заботливость и уже думая о том, как отблагодарить. Но к концу лекции, не отрываясь от конспектирования, товарищ неожиданно намекнул, что отдаёт ремешок незадаром, заметив, что он стоит семь рублей. Арсен не поверил своим ушам. Возвращать же «подарок» было как-то неловко. После занятий приятель попросил у него три рубля на такси. Через день он снова обратился с подобной просьбой и не успокоился, пока не набрал желанной суммы.

Познакомившись с Арсеном ближе, сокурсник всячески старался загладить свою вину. Арсен не порвал отношений с ним, но в душе остался крайне неприятный осадок.

В то же время он любил большую столицу: в ней у него были и искренние, настоящие друзья. Однако в целом юноша не доверял ей – она была непостоянная, похожа на его университетского товарища.

Когда почти прямо с передовой Арсена с горящими ранами перевезли на военном вертолёте в большую столицу, врачи взамен того, чтобы успокоить, чуть ли не пригрозили отрезать руку. В тот миг вместо мёртвых неоновых огней города за окном больницы перед глазами парня встала озарённая зенитками полночь, полевой госпиталь – всего в километре от передовой, две дрожащие, сочащиеся кровью свечи и пара ампутированных ног в сапогах у входа: врачи, увлекшись работой, не успели убрать их. Там, на фронте, где всё было отдано на откуп смерти, где всё приходилось делать на скорую руку, это можно было понять и даже оправдать, тем более, что огромный миномётный осколок практически уже сделал дело хирурга. Здесь же, в мирной и светлой больнице, разделённой от передовой огромным расстоянием, это казалось кощунственным и нереальным...

Правда, на следующий день, когда Арсена стали навещать коллеги-журналисты, редакторы, доценты из университета и даже профессор, врач, кажется, пожалел о своём намерении:

– Не переживайте, всё будет нормально, – успокаивал он.

Однако, «всё нормально» не оказалось. Из-за безалаберности людей в белых халатах кость на предплечье срослась криво. Как-то рассеянно-отвлеченно посмотрев рентгеновский снимок, врач невозмутимо предложил раненому сломать кость и сращивать её заново, как положено...

Терпение Арсена лопнуло: он не стал дожидаться окончания назначенного полуторамесячного курса лечения и, стиснув зубы, сорвал с руки гипс вместе с глубоко вросшими в него волосами. Вызволенную наконец из плена немощную, закрученную подобно жгуту, почти неподвижную и бесчувственную руку Арсен стал восстанавливать сам. В качестве гантели вначале он использовал первый попавшийся на глаза удобный предмет – футляр пишущей машинки. С трудом зажимая рукоятку футляра в безвольных, негнущихся, словно набитых ватой пальцах, превозмогая режущую боль в плече и под лопаткой, Арсен тщетно пытался приподнять руку, которой ещё месяц назад спокойно жал двухпудовую гирю...

Позже двоюродный брат-иглотерапевт, пытаясь восстановить Арсену повреждённый лучевой нерв, ежедневно сверлил ему толстыми, нарезанными иглами кулак между костяшками, приговаривая:

– Ничего-ничего, терпи... Представь, что ты оказался в фашистском плену и тебя пытают.

Грубая шутка родственника понравилась Арсену. Она была лучше ласково-равнодушной лжи врачей больницы. Арсен безмолвно переносил тупую тошнотворную боль, через которую рука постепенно обретала чувствительность.

В этой перебитой, но медленно возвращающейся к жизни части человеческой плоти было много философии. Переломы говорили о том, как хрупок человеческий организм и какую страшную разрушительную силу несёт в себе кусочек металла, придуманный человеком для уничтожения себе подобного. Криво сросшаяся кость свидетельствовала о безответственности и бездушии некоторых врачей, облачившихся в белые халаты вместе с клятвой – не навредить, более того – о равнодушии общества к тем, кто ценой своего здоровья и жизни защищает его. Но, восстанавливаясь практически самостоятельно и постепенно уподобляясь другой, здоровой, раненая рука, наряду с недюжинной волей и тягой к жизни, свободе и самостоятельности, выказывала своё презрение к этому равнодушию.

Арсен знал о случаях на войне, когда для того, чтобы спастись, человек сам отрезал себе руку или другую часть тела, попавшую в ловушку смерти. Но оказалось, что восстанавливать почти уже потерянную руку не менее сложно и больно, чем сознательно жертвовать ею.

Глава 9

Большая столица переживала не лучшие свои дни. Со времени последнего приезда она показалась Арсену ещё более неприятно изменившейся: общественные места, наводнённые праздной, делающей примитивный уличный бизнес толпой; плачущие в подземках метро гитары и аккордеоны, молодые хозяева которых в одночасье оказались на обочине жизни; нищие, жестами и вслух просящие подаяния; пожилая женщина, предлагающая бездушному торговцу на рынке обменять на гроздь винограда свой полублокадный очерствевший ломтик хлеба – десятую часть буханки, полученную по талону после многочасового простаивания в очереди... Общая растерянность и бессилие перед неопределённостью не только будущего, но и настоящего.

Полублокадная столица 1995-го жила в тяжёлую годину перемен – основательной ломки всего ранее существовавшего: не только политического и социально-экономического уклада, но и общественного сознания и морали.

На руинах развалившегося с неожиданной лёгкостью монументально-монолитного социализма пустил дикие ростки капитализм. Подобно сорняку, он нагло заполнял собою любое свободное пространство. Буквально на каждом шагу появлялись небольшие торговые пункты с небогатым, порой совершенно одинаковым ассортиментом предлагаемого товара, часто весьма сомнительного свойства. Новоявленные бизнесмены, которых раньше назвали бы презрительно «спекулянтами» и наверняка запрятали бы за решётку, сейчас явно гордились своим ремеслом. Арсену не нравилось, что эти лавочки носили человеческие имена, по всей видимости, хозяев или их детей: «Армен», «Карен», «Артур»... Такими именами в его родном городе называли улицы, скверы и школы в память о погибших на войне героях.

Проходя мимо одной из лавочек, Арсен стал невольным свидетелем следующей сцены. Девчонка лет пяти слёзно просила мать купить ей жевательную резинку. Та, пытаясь унять ребёнка, потащила его прочь, приговаривая с какой-то безысходностью: «Лучше бы твой отец погиб на фронте, тогда, может, и нам пособие досталось бы».

– Вот так, братец, кончилась война, а с ней и героические времена прошли, – обмерив Арсена с ног до головы оценивающим взглядом, стал объяснять усатый здоровяк средних лет за прилавком. – Теперь каждый сам по себе, чужое горе никого не волнует...

В большой квартире редактора, Эллы Робертовны, в самом центре столицы было темно и холодно. Уже который год город не отапливался. Электричество же, согласно графику веерных отключений, подавалось два раза в сутки: час утром и час вечером. Под тусклым светом керосиновой лампы редактор подогрела ужин на газовой плите (газовый баллон являлся дорогим удовольствием и был по карману далеко не каждой столичной семье).

– Налей коньячку. Мне, пожалуйста, совсем немного, – редактор положила перед Арсеном тарелку, половину которой занимала жареная картошка, половину – гречка, своеобразный деликатес в послевоенных условиях. – Радик умудрился растянуть тутовку, которую ты прислал под Новый год, на целый месяц. Словно лекарство принимал: по два-три глотка в день. Меня и близко не подпускал... Ой, я заговорила тебя... Ты кушай, детка, кушай.

Элла Робертовна проявляла к Арсену родительскую нежность. Своим отношением она словно старалась заменить ему мать, которая скончалась в те дни, когда Арсен, едва окончив университет, поступил на работу в газету. Редактор уговаривала его остаться в столице, далёкой от фронта. Арсен не согласился, но столица не отпустила его: спустя месяц после похорон матери он был доставлен сюда с тяжёлым ранением. Элла Робертовна теперь уже настаивала, чтобы Арсен остался. Делать этого Арсен не мог: сейчас в родном городе были уже могилы не только погибших друзей, но и матери. Там шла война, и он считал предательством остаться в стороне от роковых для родины событий.

– А если опять подстрелят? – почти взмолилась редактор.

Арсен не заметил, как в ответ на чувство какой-то трепетной ответственности этой женщины к нему в душе у него выросло схожее чувство, пожалуй, более сложное, чем любовь. И теперь, когда реальная опасность нависла над самой газетой, он вернулся, чтобы быть рядом с редактором.

Выпили за встречу. Элла Робертовна стала откровенней:

– Я питаю к тебе нежные чувства. Извини, если в повседневной суете в редакции не успеваю оказывать знаки внимания... Ты не представляешь, как тяжело быть женщиной-редактором.

Между тем Арсен не знал, как подступиться к вопросу, терзавшему его. Он понимал, что произнести его будет не в силах. Одна мысль о том, что на эту женщину, к которой относился с не до конца осознанным, болезненно-сильным чувством, могли поднять руку, ужасала его. Чутьём, свойственным, наверное, только женщине, она угадала, что творилось в душе у юноши.

– Да, меня избили, – ответила она на невысказанный вопрос.

Арсен положил вилку. С полминуты длилась тяжёлая пауза. Оба старались не глядеть друг другу в глаза.

Редактор, казалось, была смущена собственным признанием:

– Только, пожалуйста, не говори об этом при Радике. Муж до сих пор не знает... Да ты ешь, остывает...

Арсен механически взял вилку обратно, но ему уже было не до еды. Удержаться от вопросов теперь он не мог, хотя понимал, что, задавая их, будет мучить и женщину, и самого себя.

– Неужели никто из ребят не подоспел на помощь?

По растерянной полуулыбке Арсен понял, что она не хочет говорить всей правды.

– Это было уже после работы. Задержалась посмотреть материалы очередного номера. Тут они и ворвались. Четверо... Я кричала... но никого из наших уже не было...

Арсен молчал. Внутри у него всё горело от обиды и бессилия. Воспалённое воображение дорисовывало то, о чём недоговаривала редактор. Конечно же, в тот момент в редакции кроме неё были ещё сотрудники и её не могли не услышать – просто смалодушничали.

– Обиднее всего то, что все они мне в сыновья годятся, мальчишки... Впрочем, я догадываюсь, кто их мог прислать. В последнее время мы успели нажить себе «авторитетных» врагов...

– Жаль, что меня не было рядом, – эти слова вышли у Арсена как-то сами собой. – Вы мне как мать...

Последнюю фразу он произнёс едва слышно.

– Ой... – редактор смущённо опустила голову. Какая-то жалкая складка появилась у неё на переносице. Потом, собравшись, она посмотрела на него с выражением нежной благодарности.

– Ты, пожалуйста, кушай... Попробуй вот это, – она положила в почти нетронутую тарелку капустный салат. – Ты береги себя... Мне будет очень тяжело, если с тобой что-нибудь случится...

Наконец пришёл муж редактора, и вместе с его непринуждёнными разговорами ситуация разрядилась.

– А-а-а, без меня пьёте?! – бросил он прямо с порога, картинно подбоченившись в дверном проёме.

Подсев к столу, он почти фамильярно начал:

– А я представлял вас совершенно другим, взрослым, а вы, оказывается, мальчик. Эля много рассказывала про вас... Впрочем, по тому, что пишет человек, можно определить, какая у него душа. Меня порой слеза прошибает, когда читаю ваши очерки о героях. Они у вас такие незащищённые, обречённые...

Повеселевшая от коньяка, Элла вдруг вставила, круто сменив тему и настроив разговор на игривый лад:

– Жени парня. Ты не против, если мы станем родственниками?

Радик испытующе посмотрел на Арсена:

– Хм... сколько тебе лет?.. Двадцать семь?.. Так... А по гороскопу кто?.. Лев?.. Ну, извини, брат, на Льва ты не похож – слишком скромный и стеснительный.

– Да, он – исключение во всём, – произнесла жена.

– Хорошо, придумаем что-нибудь, – шутил Радик с серьёзным выражением разрумянившегося лица. – Есть на примете одна: Стрелец, тоже знак огненный. Надеюсь, она поразит стрелой Амура твоё сердце...

От редактора Арсен ушёл поздно. После весёлых разговоров, подогретых хорошим коньяком, ему полегчало. Парень старался не дать своему разгоряченному воображению построить из сбивчивых слов женщины нечто цельное об инциденте в редакции. Он многое бы отдал, чтобы неким волшебным образом стереть этот эпизод из прошлого или же предотвратить его. Сейчас Арсен не мог и представить себе, что через неполный год эта женщина, всё время трепетавшая за него, почти хладнокровно предложит ему уйти из редакции.

– Ты нажил себе много врагов, и я всерьёз боюсь за тебя... – скажет она. – У нас не тот уровень, чтобы защитить тебя. И если ты уйдёшь, я не сочту это за предательство...

Он в ответ усмехнётся и скажет, что в защите не нуждается. Однако через месяц редактор позвонит и сообщит, что из-за серьёзных финансовых проблем в газете ожидаются сокращения, под которые наверняка подпадёт и штатная должность собственного корреспондента, и Арсен, не обинуясь, станет настаивать, чтобы его уволили немедля...

А пока, убедившись, что в редакции всё спокойно, Арсен вернулся в родной город.

Глава 10

В отличие от большой, малая столица жила устоявшейся, уже ставшей для неё привычной и обыденной полувоенной жизнью. Для горожан до тридцати пяти лет она была своеобразной большой казармой. Резервистов ожидали очередные сборы, которые проводились каждый год в самый разгар весны. Некоторые из военнообязанных уволились из армии всего месяц и даже неделю назад. И теперь, в самый полнокровный период жизни природы и человека, им, уже в статусе резервиста, вновь предстояло на целые месяцы отказаться от всего личного: забыть на это время все свои планы и заботы, чтобы с оружием в руках, казалось, прилипшим навечно к человеку, став его органической частью, отправиться в суровые горы на севере края, на самый опасный участок, который, спасаясь от жестокого человека, давно уже покинули его исконные хозяева: серны, дикие козы и медведи.

В самом городе чувствовалось общее недовольство войной, которая лишь притворялась, что кончилась. Люди устали от затянувшейся военной судьбы, от жизни с её неопределённостью. Порой, когда война сильнее сжимала человека в своих жёстких тисках, живому казалось, что мёртвым лучше. Однако, освобождая от жизненных пут, смерть порой вгоняла мёртвых в ещё большую тесноту, обиду и недоумение.

Однажды Арсену пришлось делать репортаж с линии передовой, где производился обмен трупами. Они были уложены штабелем в кузове грузовика. За неделю, пока лежали неубранными в поле под дождём, трупы противника успели изрядно испортиться. Почти все были восемнадцатилетними юнцами, которых, словно в агонии, терпящий тяжёлые поражения противник отправлял на фронт, не теряя времени даже на элементарную подготовку. Души этих одетых в одинаковые серые шинели юнцов, наверное, не успели даже толком обидеться и лишь подивились тому, что им суждено было родиться, чтобы так скоро и нелепо умереть. Тогда Арсен трупы не сфотографировал, а репортаж составили всего несколько слов и цифр – статистических данных, за которыми стояли человеческие жизни и живые души...

Над живыми же словно висел некий большой УПРЁК, вобравший в себя сотни упрёков на конкретных людей – политиков, дипломатов, военных, которым, казалось, нравились притворство войны и неопределённость ситуации, на военкоматовского работничка – «тыловую крысу», как называли его бойцы, то и дело появляющегося с длинными списками перед опалёнными войной, узнавшими на себе почём фунт лиха ребятами, чтобы зачитать их фамилии, распределённые по подразделениям. В этих списках войны Арсен Чилингарян числился во второй роте рядовым пехотинцем-стрелком...

Второй день Арсену нездоровилось. Он никак не мог добить статью, за которую взялся ещё в начале недели. Едва выводил несколько строк, голова тяжелела, а авторучка валилась из рук.

Время клонилось к полуночи. Арсен уже собирался лечь, как зазвонил телефон.

– С кем я говорю? – не поздоровавшись, спросил кто-то на другом конце провода приглушенно-бесцеремонным басом.

– А кого вы хотели?

– Братишка, позови-ка Риту, – грубый с растяжками голос продолжал фамильярничать. В один момент он показался Арсену знакомым.

– Меружан?.. Ты?

Трубка не ответила.

– Перестань кривляться. Опять ты за старое? – с напускной злостью произнёс Арсен, почти уверенный в том, что его разыгрывает один из старых знакомых.

– Это не Меружан, – в трубке наконец заговорили, – но если узнаю, кто ты, тебе...

В ответ на произнесённое в конце невидимым собеседником неприличное слово Арсен неожиданно для самого себя выразился похлеще.

– Ну ты залетел, парень! Сейчас я вычислю твой адрес, тогда узнаешь, с кем имеешь дело, – на том конце провода послышались нервные гудки.

Арсен был настолько слаб и не в духе, что даже не стал осмысливать эту странную ночную перебранку. Сейчас он думал лишь о том, чтобы скорее завалиться в постель и отключиться до утра. Однако через минуту телефон зазвонил снова – с какой-то особой требовательностью.

– Братишка, давай встретимся... Прошу тебя, – ночной голос невероятно смягчился: хозяин явно сменил тактику. – У меня тут блокнот. Видно, потеряли. В нём записан и номер твоего телефона, а напротив – имя Рита. Я ищу владельца.

– Никакой Риты здесь нет. И блокнота я не терял. Извини, ничем помочь не могу.

– Слушай, мне нужно кое-что уточнить. Давай встретимся.

– Утром встретимся.

– Очень прошу, давай сейчас, – трубка почти взмолилась.

Арсену было крайне неприятно слушать этот неестественно фальшивый голос. И скорее, чтобы избавиться от него, ответил:

– Ладно, минут через десять на кольцевой...

Арсен заставил себя накинуть на плечи куртку. Выходя, он бросил взгляд на настенные часы – три минуты до наступления полуночи...

На пустынных улицах полувоенного города горели редкие уцелевшие фонари. Арсен встал под одним из них, на самом видном месте кольцевой, разводящей улицы во все четыре стороны. Было достаточно свежо. Он прождал с четверть часа. Кто-то словно испытывал его терпение. Пробирал холод. Другой на его месте непременно закурил бы. Но Арсен не имел такой привычки, он никогда не курил, занимаясь с малых лет спортом...

Наконец ночную тишину стал резать издалека мотор. Вскоре появились и огни фар, предварившие красную «Ниву». Однако машина проехала мимо и, обогнув кольцевую, притормозила на противоположной стороне улицы. Арсен понял, что сидевший рядом с водителем, лица которого невозможно было разобрать, наблюдал за ним. Через пару минут машина резко тронулась, двинувшись обратно вверх по улице.

Тот, кто столь настойчиво добивался немедленной встречи, явно не спешил появляться.

Арсен уже собирался уходить, как, блеснув фарами, почти бесшумно подкатила «шестёрка». Из распахнувшихся одновременно дверей машины вышли двое. Арсен знал их – это были люди «шефа». Они молча протянули руки для приветствия. Один из них, напоминавший каменную глыбу, с некоторой демонстративностью держал блокнот. Убедившись, что Арсен один, он незаметно подмигнул товарищу, и тот отошёл. Затем раскрыл блокнот, повернув его на тусклый луч уличного фонаря. В ряду телефонных номеров на первой странице записной книжки, действительно, был и номер Арсена. Напротив стояло имя – Рита. Человек, похожий на глыбу, стал уверять, что позвонил посреди ночи, чтобы в самом деле выяснить, кто является владельцем блокнота. Арсен заметил, что все номера были записаны одними и теми же чернилами и с очевидной небрежностью, на скорую руку.

Вдруг, захлопнув блокнот, человек-глыба злобно бросил:

– Что это ты по телефону материшься?!

И, не дождавшись ответа, въехал Арсену со всей силы в левую скулу. Таким ударом в кинофильмах, по идее, герой валит быка. Арсен же, к явному изумлению визави, даже не оступился. Далее всё происходило ещё более неожиданно. Правая, здоровая рука Арсена, которая словно вобрала на время в себя всю силу и ловкость раненой левой руки, как-то самостоятельно-механически стала забивать опешившего противника натренированными во время каждодневных спортивных занятий ударами. Едва прикрываясь от них, тот начал в растерянности пятиться – до тех пор, пока не упёрся спиной о перила по краю тротуара. Обернувшись назад, он с беспомощностью ребёнка стал звать, не голосом, а глазами, своего товарища, уже было севшего в автомобиль. Тот, ошарашенный подобным оборотом дела, крикнул в адрес Арсена надтреснутым голосом:

– Эй, парень, остынь!

Арсен допустил ошибку, близко подпустив второго. Воспользовавшись оплошностью, тот крепко обхватил журналиста за плечи. Тем временем первый уже пришёл в себя и, очевидно, получив знак от товарища, снова перешёл в наступление.

– Ты кого бьёшь?.. Тебе что жить надоело?!

В Арсене вскипели все прежние обиды, связанные с хамами-чиновниками и их приспешниками. Один из них, явно выполнявший начальственное поручение, сейчас стоял перед ним.

– Смотри, пёс, надорвёшься на службе у хозяина, – последовал ответ.

Матерясь, здоровила подскочил к своему противнику. Его товарищ ещё крепче зажал плечи Арсена. Вдвоем им удалось справиться с журналистом: били остервенело, куда попало – по лицу, животу, почкам... Арсен успел нанести пару ответных ударов. Напоследок он нашёл в себе силы выдохнуть мат в адрес своих обидчиков.

«Крысы и перестраховщики, не способные поговорить по-мужски, один на один. Вы ещё получите своё!..»

Арсен не заметил, что пока в горячке он обещал отомстить, Звёздный Мальчик, давно уже почти неприметно обитавший у него в душе, покинул его.

Уходя же, Звёздный Мальчик укорял про себя Арсена за слабость: «Нельзя низводить Будущее до настоящего...»

Глава 11

Густой туман окутывал гору, и когда ребята, ещё пару часов назад изнывавшие от июньской жары, наконец достигли самой вершины горы Мров, неожиданно повалил крупный снег.

Здесь была совершенно другая жизнь – обособленная, неприступная и гордая. Внизу плыли облака и летали птицы, и ребята (среди них и Арсен), сами немного гордые от сознания покорения трудной высоты и некоторой причастности к судьбе исторического высокогорья, написали на клочке бумаги свои имена, засунули листок в бутылку, закопав её в глубоком снегу, который не таял здесь даже жарким летом...

Трёхмесячные военные сборы начались в апреле – в тот самый период, когда, окончательно оправившись от зимнего оцепенения, природа, как кокетливая женщина, требует особого внимания к себе. Однако война вносила дисгармонию во всё окружающее, заставляя трепетать перед собой всё живое. Словно вооружаясь против самой войны и чувствуя себя увереннее с оружием в руках, человек не спешил менять мечи на орала, откликнуться на зов цветущих садов и исходящих паром полей, соскучившихся по заботе и уходу. Оружие и человек, казалось, срослись в одно органическое целое.

На суровом высокогорье Мровского хребта время словно остановилось. Однако спокойствие было обманчивым: в горах затаилась смерть. По обе стороны усеянного минами лесистого ущелья где на километр, где меньше отстояли посты застрявших здесь из-за ненасытной войны вооружённых людей. Порой раздавалась автоматная очередь. Она была ненаправленной, практически безопасной и часто безответной: противники лишь проверяли бдительность, как чужую, так и свою. Мир перемирия, а иначе – война нервов, продолжался.

Солдатам в горах приходилось жить подобно зверям в норах. На военном языке эти нехитрые на первый взгляд сооружения называются блиндажом: здесь бойцы укрываются от дождя и холода, готовят еду, питаются и отдыхают. И несмотря на внешнюю свою примитивность, это сырое, тесное и низкое солдатское общежитие, где возможно передвигаться лишь пригнувшись, – вещь сложная и капризная. Нужно неустанно заботиться о том, чтобы печка не дымила, не кололись нары, сооружённые из грубого дерева, не развелись насекомые-паразиты. Но самое главное, чтобы крыша не протекала. Решить эту задачу, имея под рукой лишь дерево, землю да траву, нелегко. В горах же, где дождь порой непрерывно льёт целую неделю, и суперкрыша из утоптанного многослойного дёрна бессильна. Накопившаяся за такой мини-сезон в земляном потолке влага трансформируется в продолжительный внутренний «дождь», в то время как снаружи всё кругом снова изнывает от жары.

Нештатных ситуаций на передовой – хоть отбавляй. Впрочем, человек привыкает к ним довольно быстро: он может спать, упорно не замечая капающего прямо в лицо дождя; преодолевать крутые горные подъёмы, на которых гибнет лошадь, не осилив их; добывать себе пропитание, когда кажется, что кругом нет ничего, кроме чертополоха; переносить тесноту и обиду в сырых блиндажах, грязных полевых столовых с вечно остывшим чаем, довольствуясь скудным сухпаем. И это, разумеется, не самые страшные испытания...

Три полных месяца, а не три дня, как обещал «шеф», предстояло провести в горах на посту и Арсену, презрев вполне реальную, почти такую же, как на войне, но расконцентрированную и растянутую во времени опасность. Где-то на пути из большой столицы «затерялось» письмо его редакции с ходатайством, обнаружившееся лишь спустя полтора месяца, когда от сборов уже никого не освобождали. К тому времени постепенно отпустили всех тех, кому на гражданке посчастливилось устроиться на работу и за которых заступилось начальство, направив военному руководству письменное ходатайство о досрочном освобождении от сборов. Товарищи всё удивлялись, почему журналиста, единственного среди них, оставляют «мотать на всю катушку». Арсен отшучивался: «Действительно, что-то затянулась моя профессиональная командировка».

Между тем он незаметно подружился с горами, которые высились над белоснежными облаками, пронзив их своими седыми макушками. Ему нравилось, с каким философским спокойствием эти незыблемые создания природы наблюдали за полётом птиц под собой и всем, что творилось внизу. Горы учили быть всегда выше того, над чем удалось подняться и возвыситься, оставаясь при этом понятным и простым.

К концу сборов Арсен вместе с несколькими товарищами покорил вершину горы Мров, одолев почти четырёхкилометровую высоту. Потом он часто вспоминал это рискованное восхождение. И не только потому, что испытал необычные чувства, попав, вопреки законам природы, в течение нескольких часов из лета в зиму (ближе к вершине повалил крупный снег, в то время как внизу стоял июньский полуденный зной), но и потому, что на высоте, казалось, находящейся над временем и пространством, он услышал зов предков и, глядя на свой маленький, покорёженный войной, но гордый край, понял, что это его судьба, судьба его деда, его отца... его будущего сына... «Боже, если мне суждено появиться на свет ещё раз, позволь мне родиться здесь, в Карабахе», – это признание стало откровением для самого Арсена. От этого ему, стоявшему по колено в нетающем снегу, стало тепло...

Арсен вернулся со сборов грязный и усталый, но на сердце было легко и чисто. Ничего другого, кроме сна, не хотелось. Постель казалась ему роскошью, поэтому он лёг прямо в военной одежде перед книжным шкафом на небольшом жёстком коврике, свернулся калачиком и почти тут же заснул. Успел лишь вспомнить, что год назад ему пришлось вот так же провести ночь: дом был полон нагрянувших коллег-журналистов из Еревана. Они приехали освещать годовщину победы в войне, но единственная тогда гостиница в городе была забита...

Отец же, как и в тот раз, не спал всю ночь: он укрыл Арсена своим одеялом и до утра следил, чтобы оно не сползло и сын не раскрылся...

Глава 12

С тех пор, как позвонила редактор газеты, предупредив, что собирается сократить штатного собкора, Арсен не написал ни строчки. Уже привыкший в свои двадцать восемь лет к самым различным ударам судьбы, он никак не ожидал его с этой стороны. Кто-то из коллег, желая то ли успокоить его, то ли, наоборот, сделать ещё больнее, сказал, что газету купил один из влиятельных госчиновников, который теперь «заказывает музыку» и лично следит за подбором кадров.

Дело жизни, которому Арсен ещё в отрочестве решил посвятить себя, теперь казалось далёкой и несбыточной мечтой. Арсен уже не представлял, как можно взять ручку и, непринуждённо зажав её между пальцами, выводить буквы, слова, предложения. Плести паутину слов в пространстве и времени, опутывая ею людей, человеческие судьбы, явления и события, часто, быть может, не имея на то права. Опутывать других и самого себя...

Писать, писать и писать... Сейчас это казалось ему невозможным, и Арсен искренне удивлялся, как в течение пяти лет занимался этим каждый день со страстной охотой. Он молчал, находя в этом не только покой, но и своеобразную свободу. Не стал писать и позже, когда слово, казалось, стало выпутываться из тенёт, и журналистика оживилась, пополнившись новыми изданиями и лицами.

Он словно оказался между прошлым и будущим, настоящее же пребывало в вакууме и казалось нереальным.

– Ты не имеешь права не писать. Любая газета отхватит тебя с ногами и руками, – говорил тот или иной из бывших коллег, не понимая, как теперь Арсен далёк от них.

Он продолжал молчать, с безразличием отклоняя предложения различных изданий. Теперь Арсен ясно понимал, что невозможно подчинить слово времени, как и обратное – заключать время в плен слова. Он знал, что нельзя обманывать словом время, раболепствовать посредством слова перед временем. Звёздное видение подсказало ему, что слово, брошенное в вечность, сохраняется в ней в первичном своём виде и смысле и, возвращаясь, требует отчёта...

Разглядывая порой ночное небо, Арсен безуспешно искал там Звёздного Мальчика. В такие минуты появлялось чувство, похожее на жалость и тоску по прошлому. Он думал, что вот соберётся с силами, воспрянет духом и вновь, как прежде, начнёт жить настоящим и мечтать о будущем. Но, не находя рядом с Медведицей Мальчика, он снова уходил в себя...

Однажды в городе он случайно встретил Яну, и она попросила немного проводить её. Девушка по-прежнему была очень красива, но Арсен теперь не заметил звёзд в её глазах. Она жаловалась на своего нового друга, винила его в мягкотелости.

– Представляешь, этот слюнтяй заявил, что не пойдёт на брак без согласия матери?! Если так будет продолжаться, я дам ему отвод...

Арсен поймал себя на мысли, что почти не слушает бывшую пассию и не реагирует на её слова. Потом, когда уже разошлись на перекрёстке, он подумал, что хотя бы ради приличия стоило высказать ей нечто вроде сочувствия и поддержки... Арсен невольно обернулся, но Яна уже успела превратиться в маленькую точку, которая не могла услышать его.

Он сначала пожалел, что его девушка, пусть и бывшая, превратилась в пятнышко. Но затем пришёл к мысли, что это даже хорошо, потому что слова, которые он собирался выдавить из себя, наверняка получились бы неестественными, неискренними и лишь разбередили бы давно оконченный разговор.

Ещё он подумал, что Яна, наверное, тоже обернулась или вот-вот обернётся и найдёт его маленькой, ничего не значащей для себя точкой. А через минуту, когда они отойдут ещё на некоторое расстояние, вообще не различат в пространстве друг друга. От этой мысли стало неприятно, и дальше он шёл, чувствуя себя крохотным, никому не нужным пятнышком.

«Мал и ничтожен человек в бесконечности времени и громаде пространства, – думал он. – Лишь любовь, словно мощная лупа, увеличивает человека, возвеличивает его. Она находит и сводит во времени и пространстве двух существ, чтобы наполнить их жизнь смыслом и значением, слепить их судьбу... Без любви же человек – ничто».

Потом Арсен склонился к мысли, что разумно и логично, когда человек периодически осознаёт своё ничтожество и ограниченность. Благодаря этому он, пожалуй, больше прикрепляется к жизни, понимая, что не стоит сопротивляться ей.

«Зачем пытаться вернуть прошлое – надо жить настоящим, – Арсен почувствовал, что начинает обретать душевное равновесие. – Нельзя сопротивляться будущему – ведь оно может наступить и без нас».

Теперь Арсен не жалел о том, что через минуту от девушки не останется даже маленького пятнышка, видимого глазу.

«Растворюсь и я, окунувшись в бесконечность времени, доверюсь его течению – разумная волна прибьёт к новому берегу. Главное – не устать смотреть вперёд», – думал Арсен.

«Вперёд, вперёд к будущему! К будущему, где живёт Звёздный Мальчик!..»

Вместо эпилога

Годы спустя шестилетний сынишка почему-то спросит Арсена, заплакал ли он, когда умер его папа? Арсен скажет уклончиво: «Я не умею плакать...»

Сынишка хитро улыбнётся в ответ: «А мне показалось, что когда я назвал имя дедушки, ты чуточку заплакал, одним глазом».

Арсен отвернулся, чтобы малыш не увидел его слёз...

_______

* ГСВГ – Группа советских войск в Германии

2007-2009 гг.

РЕЦЕНЗИИ на книгу "Звёздный Мальчик"

Владимир Петунц

Журнал "ЖАМ" (Москва)

http://zham-zhurnal.livejournal.com/Звездный мальчик

zham_zhurnal

October 28th, 11:19

"Больше смерти человек, пожалуй, боится боли, вернее того, что эта боль будет чрезмерной, невыносимой. Боль возвеличивает войну, возводит её в категорию чрезвычайного, экстремального. И если бы не страх боли, войны, как способ решения конфликтов, наверное, прекратили бы своё существование. Возможно и другое: притупившийся инстинкт самосохранения, самый мощный из животных инстинктов, который стимулируется именно ощущением боли, дал бы людям истребить друг друга в одной великой войне."

"Мал и ничтожен человек в бесконечности времени и громаде пространства "+". Лишь любовь, словно мощная лупа, увеличивает человека, возвеличивает его. Она находит и сводит во времени и пространстве двух существ, чтобы наполнить их жизнь смыслом и значением, слепить их судьбу... Без любви же человек - ничто"

В Карабахе прошла международная конференция журналистов, журнал ЖАМ представляли мы с Анной Гиваргизян. В первый день Анна познакомила меня с приятно улыбающимся человеком. Было много журналистов, редакторов, коллег с одними обменивались парой фраз и визитками, другими договаривались о встречах. Ашот Бегларян выделялся, чем сразу и не скажешь. Среди множества замечательных людей есть такие, чья искренность и честь чувствуется особенно. Тогда-то мне попала в руки книга "Звездный мальчик", цитаты из которой я привел выше. Ашот вручил мне свой небольшой по размеру труд.

Перевернув последнюю страницу, вновь перечитал её. Небольшая книжка весила много, т.к. автор вместил в неё опыт участия в войне, осознание её. Осмысление войны глазами воевавшего, но не военного человека. В Карабахе таких людей много.

Когда азербайджанское руководство при молчаливом бездействии Советского начало реализовывать план по изгнанию нашего народ из Карабаха, прекрасного горного края, карабахцы были вынуждены с оружием в руках защищать право на Родину, на свои дома, свои семьи. Крестьяне, журналисты, слесаря, учителя взяли в руки оружие, не военные люди стали воевать.

О войне во многом эта книга-сборник. Каждый рассказ, повесть - это попытка осмыслить войну и человека в войне, и каждый раз - это протест войне!

Пацифизм из уст человека, который пошел защищать Родину с оружием в руках.

Человек, ныне живущий в Арцахе, понимает, что призывы официального Баку развязать кровопролитие вновь, могут в любой момент из словоблудия перейти в военную агрессию, а значит, вновь придется браться за оружие, чтоб защитить Дом, Семью.

Этот пацифизм так не схож с елейно приторными проповедями сектантских пасторов и "правозащитников", отрабатывающих финансово-политические заказы.

Герои Ашота это сильные люди, физически и духовно выносливые, как и сам автор занятые мирным трудом, но вовлеченные в войну. Люди, которым война противна и противоестественна не только кровавыми жертвами, но и тем, что она творит с человеческим духом. Страх боли, сама боль притупляют все и вся человеческое в экстренных условиях, составляющих войну.

Особенно отвращение к войне чувствуется через любовь. Любовь к девушке, к матери, к жужжащим пчелиным ульям, к искренности. Любовь к полноценной жизни ведет войну с войной и помогает одолевать её, чтоб Жить, жить оставаясь Человеком.

Эта война продолжается и за фронтовой полосой.

Кто-то устроил тепленькое место, распределяя кому надо помощь и госсредства, а кто подался в бизнес, ставящий безопасность Родины под угрозу… Да и не только: халатность врачей, формализм безразличия или ура патриотизм.

И тут боль играет иную роль, теперь отсутствие совести, отсутствие духовной боли и страха перед ней, незнание её приводит к деградации. Паразиты, что сосут кровь народа, маленькие царьки в погонах или чиновничьих креслах.

Врага на фронтовой полосе герои Ашота не особо любят называть по имени, опуская слово турок, азер, чтоб не культивировать в себе ненависти. Враг пришел на нашу землю и был остановлен, изгнан и точка.

Но кто остановит врага внутреннего, как бороться с ним? Герои книги не ставят такого вопроса. Они не воюют с внешним врагом, они воюют в самих себе. Их задача не перейти на сторону этого врага, не сломаться, сохранить честь, и больше, сохранить честь своего дела, профессии. Война и тут сопряжена с физической болью и болью внутренней, на грани срыва.

И нет здесь хэпиэндов, как нет и трагических концов. Жизнь идет. Идет сейчас. Перед теми, кто с честью прошел войну, стоят эти вопросы, и идет другая война.

Октябрь, 2010год.

Елена Шуваева-Петросян, писатель, поэт, журналист (Ереван)

Смерть – наёмный служака и временная приспешница войны

«Звездный мальчик» - так назвал свою книгу, недавно вышедшую в издательстве «Антарес», известный писатель и журналист Ашот Бегларян. Его герой – не гламурный, хватающий с неба звезды, парень, а боец, азатамартик, защитник, стоящий на страже своей исторической родины – мятежного Арцаха.

Сборник получился довольно-таки объемным – в него вошли военные рассказы и повести, написанные автором в разные годы. Являясь участником боевых действий, военным корреспондентом, автор непонаслышке знает о событиях навязанной Арцаху кровавой войны, о том, какой ценой досталась победа свободолюбивым карабахцам, прожившим под азербайджанским гнетом несколько мучительных десятилетий.

Повесть «Звездный мальчик», название которой озаглавило весь сборник, посвящена отцу, «товарищу тех нелёгких дней», как пишет автор. «Хватит убивать нас каждый день – однажды мы уже умирали!..» - набатом звучат слова героя повести Арсена. И от их правды становится больно за историю, которой свойственно повторяться в отношении армян, за загубленные молодые жизни, за генетическую память, которая будет передана в наследство будущим поколениям, как гнетущая карма.

Герои Ашота Бегларяна – бойцы, с которыми он был на войне плечо к плечу. Каждый из них проходит испытание войной на смелость, патриотизм и преодолевает трудности с честью и достоинством, свойственными армянским воинам, которые никогда сами не начинали войны, но были смелыми защитниками. Герои Бегларяна, юнцы, мужчины средних лет и старики, все как один встали на защиту родины. Каждого из них, не взирая на возраст, волнует вопрос: «Все-таки, что же такое война?» Герой рассказа «Сон» Карен, который мудро заметил, что война может человека сделать философом, определил для себя это так: «...это – грохот разрывов, шум моторов, боль, крики, страх и, наконец, смерть, вечно крадущаяся по пятам и выбирающая подходящий момент для того, чтобы выхватить тебя из жизни... Но всё это, пожалуй, лишь атрибутика войны, а сама смерть – наёмный служака и временная приспешница войны... О войне я думаю как о реальном существе и давно пытаюсь понять, а вернее, разоблачить это существо...». Это существо еще живо. И оно представляет угрозу маленькой Армении и Арцаху с неопределенным статусом.

Ашот Бегларян прошел войну, получив тяжелое ранение. Он родил троих детей – это торжество жизни для азатамартика, торжество для Арцаха. Война не уходит из жизни человека, пережившего ее, - она залегает глубоко и всю жизнь бередит душу, являет себя в тяжелых снах. Почти каждый выживший воин спрашивает себя: «Почему я жив, а они полегли?»

Ашот Бегларян нашел спасение в творчестве. Бойцы оживают в его рассказах, верят в светлое будущее своей родины.

Февраль, 2011 год.