Глава 23

Пройдёт много времени с того злополучного дня, и, встретив, наконец, свою вторую половинку (совсем рядом, в соседней деревне), Эрик, уже известный поэт, поймёт после долгих творческих мытарств и поэтических экспериментов, что высшей формой творчества является сотворение живых отношений между людьми.

Сама Лара, впрочем, казалась произведением искусства, а не реальной девушкой из плоти и крови, возвышенным, неземным существом, воплощением непорочности, невинным цветком... В непреходящем волшебном состоянии влюблённости и со сжимающимся в сладкой истоме сердцем Эрик посвящал ей стихи, не скупясь на эпитеты. Тридцатилетний молодой человек, казалось, заново окунулся в раннюю юность, был просто опьянён счастьем - он нашёл свой идеал! Упоительное чувство восторга и необычной теплоты наполняло его от сознания, что ему это удалось, в то время как многие гениальные поэты и просто утончённые натуры тщетно искали своих героинь в реальном и придуманном ими мирах, бесконечно фантазируя в собственных мечтах о женском совершенстве...

Лара пребывала в самом расцвете невинной девичьей красоты: чистый высокий лоб, вокруг которого, несмотря на смугловатую кожу, казалось, реяло небесное сияние; светло-каштановые волосы, разделённые посередине коротким пробором; милые завитушки на нежных висках и лебединой шее, придававшей всему образу особую изящность. Широкие с изломом брови свидетельствовали о широте души. Большие ясные каре-зелёные глаза излучали чистоту и искренность. Гармонично сочетающийся с плавной линией лба слегка курносый нос говорил о породе. Лёгкая, застенчивая улыбка полных, красиво очерченных губ, бархатистые овалы щёк, плавно переходящие в нежную линию подбородка... От девушки, всей её ладной, словно нарисованной влюблённым художником фигуры, веяло умиротворённостью, мягкостью и какой-то милой незащищённостью, заставляющей любоваться ею как прекрасным хрупким цветком, альпийской фиалкой, разливающей вокруг восхитительный аромат любви и безотчётной радости.

Поздний ребёнок в большой и дружной деревенской семье плотника Григория и традиционной домохозяйки Натальи, Лара была самой любимой и лелеемой - как со стороны родителей, так и четырёх сестёр. А единственный брат, который уже принимал эстафету хозяина дома у стареющего и слабеющего отца, выступал её защитником. Он не сразу признал жениха, когда тот вместе с дальним родственником, который хорошо знал семью Лары, пришёл просить руки девушки.

- В Африке есть традиция: жених обязан положить к ногам своей избранницы львиную шкуру, - отозвав Эрика в сторонку и надвинувшись на него своим внушительным торсом, говорил Левон, глядя с вызовом прямо ему в глаза. - А для этого он должен убить копьём льва в честном поединке один на один. Понимаешь?.. Льва в наших краях нет, но его заменю я. Одолеешь меня в кохе47?

- Нет уж, лучше я со львом поборюсь, - не поведя бровью, парировал Эрик.

Левон слегка опешил от молниеносного обоюдоострого ответа, но шутку оценил. Она неожиданно обезоружила его.

- А ты, я вижу, парень весёлый ... Но смотри, обидишь Лару - шкуру спущу с тебя!

Примитивная угроза Левона, конечно же, задела Эрика, но одновременно и обрадовала. Это было фактическое согласие со стороны брата девушки, что в патриархальных семьях было крайне важно.

Деликатный Эрик "с ног до головы" понравился матери Лары, пожилой женщине, всё ещё носящей вопреки новым веяниям моды старинный архалук48 из тёмно-зелёного шёлкового материала с красными узорами цветов и округлый головной убор, украшенный по краям плотным рядом серебряных монет-драмов, закрывавших весь лоб до бровей.

Своеобразно выразил свою симпатию к жениху отец девушки: "Только, видать, зяблый. Зимой мёрзнуть будет". Будущий тесть, скорее всего, намекал на тонкие, с почти прозрачной кожей руки Эрика, который после нескольких лет столичной жизни вообще походил на коренного горожанина. Судя по всему, он имел в виду и то, что по традиции местные крестьяне справляли свадьбы в основном зимой, большей частью на Масленицу.

Нежная женственность и мягкий характер Лары покоряли всех. Родственники и друзья Эрика поздравляли его, восхищались невесткой и не скрывали "доброй зависти". Только вот Кнар неожиданно проявила какую-то отчуждённость и неприветливость. Не помогла и разбитая вдребезги у порога отчего дома Эрика тарелка, которая, согласно свадебному ритуалу, должна была принести молодым счастливую спокойную жизнь...

Глава 24

Как настоящая хозяйка, Лара убралась в своём новом доме, всё перемыла, постирала. Распаковав тюки, сундуки и ящики с приданым, она застелила кровати свежим постельным бельём и накрыла их красивыми одеялами ручной вязки, аккуратно расставила на полочках старого шкафа чайный сервиз и добротную новую посуду. На стену повесила цветастый шерстяной ковёр - подарок матери, специально сотканный ею для любимой дочери. А на полу постелила безворсовый ковёр-карпет собственной работы (в этих краях девушки сызмальства учились ковроделию, и умение ткать считалось обязательным для добропорядочной невесты). Отцовский дом Эрика преобразился, наполнившись новым дыханием и ароматом вкусных блюд и свежевыпеченных пирогов. Даже улыбка Арутюна с портрета на стене казалась ещё добрее и теплее...

Любой мужчина мечтал бы иметь рядом с собой такую прелестную и заботливую красавицу, а свекровь не нарадовалась бы на такую покладистую и умелую хозяйку. Но...

Ревность матери, несмотря на внешне благородные мотивы, может обладать большой разрушительной силой. Своенравной Кнар было не по душе, что невестка наводит свои порядки в доме: мало того, что "отняла у неё поварёшку", ещё и "захомутала" Эрика, единственного мужчину, находившегося в зоне её влияния. Становилось совершенно очевидно, что мать не готова окончательно перерезать невидимую пуповину, всё ещё соединяющую её с сыном. Она, властная и одинокая женщина, явно опасалась утратить своё влияние на него, потерять своё место и значимость в сыновнем сердце.

Эрику было больно и досадно видеть, как мать не упускает случая представить Лару в неприглядном виде, унизить, ущемить её. И чем больше безропотная невестка старалась угодить, делать всё ещё лучше, тем сильнее была ревность свекрови. Эмоции и мощный материнский инстинкт ослепляли её.

"Я ему всю свою жизнь без остатка посвятила, а он... Разве я хуже готовлю и стираю? Никто и никогда не будет так заботиться о тебе, как я..." - бормотала она сама с собой за вязанием гулпы49, болезненно вспоминая, как кормила грудью, баюкала сыночка, вытирала ему слёзки, как купала в корытце во дворе под искристыми лучами солнца, положив его золотистую головку себе на локоть и поливая из большой алюминиевой кружки крохотное тельце, как учила его выговаривать первые слова и держаться на ногах, как, наконец, старалась компенсировать отсутствие отца в военное лихолетье...

Теперь она не переносила элементарных проявлений привязанности и ласки со стороны повзрослевшего сына к своей молодой жене. Кнар не скрывала презрения к "телячьим нежностям", так как сама почти не видела их в своей жизни - времена были другие, суровые, не признающие сантиментов. Эрик и Лара были вынуждены скрывать или маскировать свою любовь и нежность друг к другу...

Бывало, зайдёт Кнар посреди ночи в спальню, чтобы по старой привычке подоткнуть Эрику (как тогда - маленькому в детской постельке) одеяло. А рядом - "чужая" женщина...

Или же ни свет ни заря позовёт: "Вставай, сынок. Я тебе глазунью приготовила из свежих яичек"...

Эрик разрывался между двумя одинаково дорогими ему женщинами, испытывая то удушающее чувство вины, что он "плохой" сын, то комплекс несостоявшегося мужа, "маменькиного сынка", не способного защитить свою безропотную половинку. Невольно вспоминал слова любимого поэта-философа Омара Хайама: "Сорванный цветок должен быть подарен, начатое стихотворение - дописано, а любимая женщина - счастлива, иначе и не стоило браться за то, что тебе не по силам". Казалось, это было про него...

Стремясь разорвать заколдованный круг недоразумений, Эрик несколько раз пробовал поговорить с матерью.

"Но я не могу по-другому, ты же мой сыночек... Я же о тебе забочусь..." - приводила свои "неопровержимые" доводы мать.

На некоторое время в доме воцарялся мир, но вскоре всё повторялось с новой силой. Однажды в порыве гнева Кнар разбила вдребезги о пол красивую расписную чашку из приданого невестки за то, что та вежливо попросила свекровь уступить ей место у мойки, чтобы самой вымыть посуду после ужина.

"Ахчи50, я у себя дома!.. На неё смотрите - всё к своим рукам прибрала! - упрекала Кнар. - В архив меня хотите списать?! Я ещё не старая, я ещё поруковожу вами... А она пусть знает своё место!.."

В доме установилась пасмурная погода, исчезли солнечные блики из глаз, полыхающая печка не согревала, не в силах заменить простую душевную теплоту.

Постоянные эмоциональные потрясения и тягостные переживания разрушали в Эрике внутреннюю гармонию и мешали быть самим собой. Он словно психологически выгорал на медленном огне. На душе становилось тоскливо, бесцветно и пусто. Перестала посещать и Муза. В последний раз пришла, чтобы заставить его признать своё бессилие:

Я - щепотка земли,

Лучик солнца,

Капелька воды...

Но ты, любимая,

Целый мир

Требуешь от меня...

В результате видимой и невидимой перманентной войны молодожёны приняли трудное решение отделиться и переехать жить в областной центр...

Глава 25

Тем временем у Алека всё шло достаточно гладко как на работе, так и в семье. Его, передовика труда, убедили вступить в ряды компартии и обещали продвигать по партийной линии.

Словно по генеральному плану архитектора, Алек строил семейные отношения, основанные на разумном расчёте, взаимном понимании и доверии. Это отвечало духу времени, в котором брак больше рассматривался как товарищеский союз двух равноправных и свободных строителей светлого будущего.

Молодожёны поселились в небольшой, но зато своей, отдельной двухкомнатной квартире в новом добротном кирпичном доме-хрущёвке51, в постройке которого участвовал сам Алек со своей бригадой. Чтобы крепко зацементировать и семейные отношения, он старался всё время быть на одной волне с супругой, чувствовать, а порой и предугадывать её состояние, понимая, что такие женщины, как Элеонора, грамотные, интеллектуальные и немного взбалмошные, требуют прежде всего уважения к собственной индивидуальности.

Свои кирпичики в сооружение семейного очага клали и родители Элеоноры, всячески (но ненавязчиво) поддерживая молодых. Борис Левонович помог обставить квартиру, подарив изящный сервант для столовой и кухонный буфет собственной работы, а также кресла и стулья. В выходные дни, согласно заведённому порядку, имели место взаимные визиты. После ужина все вместе играли в лото или карточного дурака. Бывало, женщины уединялись для обсуждения хозяйственных вопросов, а Алек с тестем садились на веранде сражаться в шахматы. Иной раз Алек "тактично" проигрывал тестю, чтобы выиграть в стратегии укрепления родственных отношений...

К своим незамужним свояченицам Алек относился как старший брат - внимательно и слегка покровительственно, быть может, перенося на них, сам того не сознавая, свою нерастраченную любовь и заботу в отношении несчастной сестрёнки Гоар. Эмма, студентка четвёртого курса, училась на экономиста, а второкурсница Ангелина - на филолога. Зять искренне интересовался их успеваемостью, помогал доставать нужные для учёбы книги, преподносил небольшие канцелярские подарки.

Конечно, не забывал Алек и о матери, периодически отправлял ей посылки с халвой, рахат-лукумом, нугой и другими сладостями, с дарами моря: икрой, копчёной рыбой, крабовыми консервами...

Молодая семья жила в ожидании ребёнка. Памятуя слова тёщи о том, что эмбрион напрямую связан с организмом матери и поэтому беременная женщина должна быть любима и счастлива, Алек окружил супругу особой заботой и вниманием. Сама Элеонора, в буквальном смысле живущая, дышащая и питающаяся теперь не только ради себя, стала привередливей, и супруг, в волнительном предвкушении отцовства, не только исполнял, но и старался предвидеть каждый её каприз. Спеша с работы домой, Алек никогда не забывал купить свежих фруктов: яблок, груш, апельсинов, гранатов...

Когда плод начал шевелиться, Алек стал "знакомиться" с ребёнком: бережно клал руку на живот жены и нежно гладил, зовя на контакт загадочное существо, чтобы ощутить биение зарождающейся жизни. Человечек поначалу замирал, словно играл в какую-то игру, затем вдруг оживал и начинал колотить ножками по стенкам матки. От толчков изнутри мама радостно охала и ахала, а восторженный отец раскатисто смеялся.

- Мальчик! - воскликнул Алек, когда однажды, продавив стенку утробы матери, крохотная, но неожиданно сильная ладошка прижалась к его натруженной руке. - По-мужски поздоровался со мной!

Теперь он вёл задушевную беседу с сыночком, делясь с ним планами на будущее, ожиданиями и мечтами...

Спустя несколько месяцев, в один из прекрасных майских дней, и в самом деле родился сын - маленький розовощёкий богатырь. Новоиспечённые папа и мама были на седьмом небе от счастья, но больше всех, казалось, радовались родители Элеоноры - ещё и потому, что это был долгожданный первый мальчик (пусть и внук) в их семье. Алек уже убедил супругу назвать сына Арутом, но Кнар неожиданно воспротивилась. Ей не хотелось, чтобы над внуком тяготела судьба деда и та непостижимая сила, столь жестоко разлучившая её с супругом...

Через месяц после рождения Бори (малыша назвали именем другого деда) Алек привёз мать пожить с ними, помогать ухаживать за малышом. Но ещё больше он хотел, пользуясь случаем, проявить к ней самой свою сыновнюю заботу - Алек успел изрядно соскучиться по матери и чувствовал за собой определённую вину за то, что вынужден жить в нескольких сотнях километров от неё и видеть её лишь периодически - тогда, когда позволяют бездушное время, дела и обстоятельства...

Кнар со своим опытом воспитания в одиночку (да ещё и в военное время) сразу двух сыновей могла бы стать незаменимой помощницей невестке, предостеречь от ошибок, неизбежных для каждой молодой мамы. Поначалу всё так и происходило: бабушка помогала пеленать, купать внука, советовала, как уберечь от запоров и облегчить колики, делилась другими маленькими полезными хитростями по уходу за малышом. Убаюкивая его, Кнар напевала старые колыбельные песенки, которые когда-то сочиняла для своих детей. Качая люльку, она порой тихонько плакала, вспоминая своего маленького ангелочка. "Была бы дочка жива, не чувствовала бы я себя сиротой", - одновременно жалела себя и дочь Кнар.

Но вскоре в заботливой бабушке вновь во весь голос заговорила мать - властная и ревнивая. Опять какая-то невидимая, непонятная и необъяснимая сила стала окутывать её, заставляя отталкивать от себя родных и близких людей. Кнар не нравилось, что Эвелина часто навещает внука и, как ей казалось, пытается перехватить у неё инициативу. Советы из уст подозрительной и недоверчивой свекрови теперь звучали как замечания и упрёки: нельзя целовать ребёнка, так как вместе с поцелуями передаются микробы, не надо приучать ребёнка к рукам, иначе разбалуется и станет капризным, необходимо допаивать малыша кипячёной водой...

Однако знающая себе цену Элеонора не собиралась стать безответной мишенью для придирок. Да и какая мать позволит бабушке отнять у неё право растить своего ребёнка?

- Возможно, ты права, мама, но у меня на этот счёт есть своё мнение, - тактично, но твёрдо отвечала невестка.

Отказ принимать некоторые её советы Кнар воспринимала как личную неприязнь и оскорбление.

- Я всего лишь предостерегаю тебя от неправильных шагов, - сухо говорила она, не скрывая своей обиды. - Смотри, не пожалей потом...

Свою уязвлённость Кнар иной раз демонстрировала посредством утрированной заботы об Алеке.

- Бедняга, не жалеет себя, - вполголоса жаловалась она, глядя на часы и считая минуты до конца рабочего дня сына. - Что же не идёт? Небось, проголодался...

Это было своеобразной подготовкой к наступлению. Кнар вдруг начинала торопить невестку накрывать на стол, сама начинала суетиться на кухне, повторяя с неподдельной тревогой в голосе, что Алек вот-вот придёт голодный с работы, а кушать нечего...

В Элеоноре зарождались непривычные чувства негодования и раздражения в отношении свекрови.

Глава 26

Двухэтажный дом неподалёку от центральной площади имени Ленина выделялся своей капитальностью среди других частных построек растущего день ото дня областного центра - Степанакерта. Он принадлежал известному в городе каменщику Симону, такому же основательному, как его жилище, кряжистому мужчине средних лет со сталинскими усами на крупном, грубоватом лице. Здание из обтёсанного булыжника и природного камня было сооружёно большими мозолистыми руками мастера. Хозяину с его семьёй вполне хватало одного этажа, и некоторые комнаты он сдавал в аренду. В цокольном помещении поселились Эрик с Ларой.

В довольно просторной комнате было всё самое необходимое: две железные кровати с тумбочкой посередине, старомодный, но добротный комод с большим зеркалом, шифоньер, раздвижной круглый стол, два старых венских стула и табурет. Лара, любящая создавать вокруг себя чистоту и красоту, быстро оживила новое, пусть и временное жильё. Она убрала всю пыль и паутину, почистила уксусом пятна на потускневшем от времени зеркале, вымыла стёкла двух небольших окон, непривычно расположенных вровень с землёй, повесила свежие занавески, застелила кровати новой постелью, накрыв их вязаным одеялом ручной работы, расстелила красивую скатерть на столе, аккуратно разложила по местам одежду и посуду, поставила изящную вазу на комод. Комната задышала и заиграла красками, стала гораздо уютней и теплей.

Во дворе была общая кухня для постояльцев. В центре стояла большая дровяная печь с духовкой, где одновременно можно было запекать сразу несколько блюд, а в углу приютилась простенькая двухконфорочная газовая плита, которая позволяла при минимальных усилиях и трате времени приготовить на завтрак чай или подогреть молоко, сварить яички всмятку или пару сосисок.

Эрик пошёл преподавать в сельхозтехникум, а Лара осталась в роли хранительницы очага и домашнего уюта. Она находилась в хрупком и загадочном состоянии - готовилась стать матерью. Однако об этом пока можно было догадаться лишь по её умиротворённому лицу, какому-то особому, излучающему доброту и нежность взгляду и обращённой как бы внутрь таинственной улыбке...

Мягкими летними вечерами молодожёны выходили погулять, подышать живительным воздухом чистенького города, окружённого со всех сторон живописными лесистыми горами. Они садились на скамейки в зелёных сквериках, овеваемых ласковым ветерком, и, нежно держа друг друга за руки, мечтали о будущем под тихий шелест листвы. Сквозь волшебную призму любви и здоровой молодости это будущее казалось безоблачным и безграничным, радужным и счастливым...

К Эрику вернулась муза. В полночь, когда затихал шум на улице, находящейся совсем рядом, на уровне глаз, муза неслышными шагами спускалась к нему в полуподвальное помещение. Чтобы не мешать сну Лары - другой музе (из плоти и крови), Эрик тушил лампочку Ильича52, задёргивал плотную занавеску, делящую комнату на две части - спальню и столовую, и уединялся в углу с невидимой гостьей. При зыбком свете парафиновой свечи он черкал карандашом в обычной школьной тетради: то спокойно и умиротворённо, то вдруг страстно и торопливо, словно спеша зафиксировать кажущееся эфемерным, готовым в любой момент исчезнуть, раствориться в воздухе рождающееся творение его души, чтобы потом бережно переписать драгоценные строки шариковой ручкой в большой самодельный блокнот. Эту авторучку, ещё не появившуюся в массовой продаже, подарил ему на день рождения брат, и Эрик воспринимал её как счастливый талисман - с ней он чувствовал себя творцом, демиургом, которому всё по плечу...

Глава 27

Спустя неполный месяц проживания у старшего сына Кнар вернулась в деревню. Домик, с ёмкой и выжидательной тишиной которого она так привыкла общаться, был для неё своеобразным островком спасения. Только здесь Кнар чувствовала себя в своей тарелке. Тут она была хозяйкой и наводила порядок по своему разумению и хотению. Она вновь обставила всё так, как было до прихода Лары, сложив часть приданого, которую молодожёны не вывезли в город, в углу веранды. Хозяйка вернула жилью прежний аскетический дух и вновь зажила как монашенка в келье. Только не молилась она, ни Отцу Небесному, ни народным вождям. Вместо икон святых мужей и образов "канонизированных" руководителей партии и советского государства на стене висел скромный портрет не вернувшегося с фронта супруга...

В деревне Кнар уважали все - несмотря на некоторые странности характера, она была образцом труженицы, стойкой женщины-матери и примером верности памяти мужа. Непрекращающийся беззвучный и невидимый для других диалог с супругом постоянно подпитывал её силы, компенсируя ощущение одинокости, обособленности от людей и общества. Казалось, она вовсе не ощущала собственной изолированности и не искала кого-либо в качестве спасительного средства от одиночества. Наоборот, сознательно или нет, Кнар отталкивала от себя других, никому не позволяла войти в свой внутренний, искусственно ограниченный, но сложный мирок. Даже самые близкие и родные, казалось, не принадлежали её миру: они были не чужими, но другими...

Вскоре Кнар освободили от каждодневных полевых работ, колхоз стал выдавать ей, как вдове участника войны и ветерану колхоза с почти сорокалетним стажем, зерно, овощи, мясо и другие продукты, а также небольшую пенсию. Впрочем, неприхотливая Кнар вполне могла сама прокормить себя.

Низко склонившись над бороздой на приусадебном огородике, она сажала картошку, лук, фасоль, помидоры, огурцы, перец. Земля благодарила заботливую крестьянку хорошим урожаем.

Кнар завела курочку с красивым голубовато-серым оперением и высоко поднятым над головой хохолком, придающим ей величавый вид. Птица ходила за хозяйкой по пятам как дрессированная и исправно носила каждый день по яичку. Кнар беседовала с ней, а хохлатка, вытянув голову и повернувшись одним ухом к хозяйке, внимательно, пристально глядя большим карим умным глазом, слушала, ловя оттенки её голоса. Подрагивающий время от времени гордый хохолок передавал внутреннее волнение птицы. Иногда, словно в знак одобрения, из её груди вырывалось радостное короткое кудахтанье или же, будто протестуя, курица, встрепенувшись всем телом, возмущённо хлопала крыльями.

Так проходили вдовьи дни. В центр деревни она выходила лишь покупать в магазине самое необходимое: сахарный песок, подсолнечное масло, керосин. К соседям почти не ходила, в общении с ними ограничивалась общими фразами о житье-бытье, погоде, перспективах на урожай. Коротать время с пользой помогало рукоделие. Как и много лет назад, подставив ссутуленную спину лучам солнца, Кнар вязала тонкими железными спицами шерстяные носки, шарфы и свитеры для отправки теперь уже не на фронт бойцам, а сыновьям в город - несмотря на периодические размолвки с ними, инстинкт заботливой матери, постоянно переживающей за благополучие своего чада, неизменно брал своё...

Вечером, ложась в одинокую постель лицом в сторону портрета мужа, Кнар, вздохнув, нет, не жаловалась, а просто констатировала реальность: "Ну вот, ещё один серый день прошёл..."

День этот был близнецом дня вчерашнего, не длиннее и не короче, не обыденнее и не ярче. Ночь же казалась длинней предыдущей, а безмолвный лунный свет, украдкой заглядывающий сквозь шторы, унылей...

Глава 28

Крохотное личико застыло в отвлечённой полуулыбке. Лара, сияя в предрассветном полумраке изумрудом глаз, жестом пригласила также уже проснувшегося супруга взглянуть на ребёнка в люльке и очень тихо, словно выдавая большую тайну, прошептала:

- Что-то необычное снится моей малышке.

Новоиспечённый папа расплылся в умилённой улыбке:

- С ангелами, наверное, общается... Они открывают ей бесконечные голубые дали космоса, и детка пытается дотянуться до звёздочки и сорвать её с неба...

- А может, цветочки собирает на сказочной полянке и складывает в забавные букетики, - растроганно проговорила Лара, вся светясь мягким любящим теплом.

На этот раз муза пришла внезапно - Эрик ответил стихами:

- Моя девочка спит, даже шорохи в доме притихли...

Он быстро встал, накинул на плечи халат, прошёл на цыпочках к столу и записал под волнующимся светом свечи первые строки рождающегося стихотворения. Дышащая свежестью наступающего утра фантазия разыгрывалась, принимая формы крайнего оптимизма и веры в совершенство человеческой природы, органически слившейся с могущественной Вселенной. Мерцающий звёздочкой огонёк свечки придавал таинственность рождающимся строкам, которые, несмотря на явный внутренний трепет пишущего, ложились ровным и аккуратным рядом на желтоватую бумагу. В воображаемом бескрайнем поэтическом пространстве перед маленьким человечком открывались сказочные миры и их диковинные обитатели; добрая фея вела девочку за ручку по волшебным дорожкам детства; в один миг, на стыке космического и земного, кажется, приоткрылась даже завеса судьбы, чтобы обнажить секрет её, но вдруг всё снова окуталось таинственной пеленой...

Лара тихонько подошла и нежно прикоснулась влажными губами к колючей щеке Эрика.

- На работу опоздаешь, тебе ещё побриться надо... Яичко всмятку приготовить? Чай или какао?

Только тут Эрик вернулся в реальность и заметил, что свеча давно догорела и её заменяет уже достаточно яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь шторы низкого окна. Он положил карандаш, закрыл тетрадь, тихо подошёл к люльке и стал умилённо наблюдать, трепетно прислушиваясь к дыханию дочки. На полуоткрытых ангельских губах играла блаженная улыбка. "Моя девочка спит..." - повторяя про себя эти слова, словно констатируя нечто необычное, Эрик направился к умывальнику...

Супруги были счастливы. Крошку с огромными карими глазами назвали Анаит, в честь мудрой красавицы из древней легенды о любви простой девушки и царевича Вачагана, - действие которой, согласно преданию, разворачивалось в родной деревне Эрика.

Впрочем, Эрик, с юных лет поглощённый с головой поэзией и неземными грёзами, никогда не мечтал о ребёнке, и только с рождением дочки понял, что произошло настоящее чудо, которое он тщетно искал многие годы в высоких и отвлечённых сферах. Казалось, после долгого сна, в котором он добрался до небес, а затем медленно, как космонавт в капсуле на парашюте, спустился на землю, снова привыкая к хождению по твёрдой поверхности, Эрик осознал, что лишь в гармонии материального и духовного, в органическом взаимодействии земных и неземных стихий можно приблизиться к пониманию того космического начала, которое несёт в себе человек. И только осознав эту истину, можно попытаться наладить в грубом чувственном физическом мире настоящую духовную жизнь. Реалии же пока говорили об обратном...

Сколько лишних вздохов, то восторженных и экзальтированных, то возмущённых, отчаянных и мучительных, вырывается из груди человека за всю его жизнь откликом на окружающее! А всё потому, что тварь разумная никак не может соотнести желаемое и ожидаемое с действительностью. До недавнего времени все верили в торжество провозглашённого компартией лозунга: "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме"53. Это грандиозное обещание, сделанное четыре года назад, внушало доверие - ведь за несколько месяцев до этого, поистине планетарной весной 1961-го, Советский Союз первым в мире отправил человека в космос54. Страна испытывала небывалый эмоциональный подъём - всё вокруг казалось родным, очевидным, близким. Даже звёзды вдруг утратили свою недосягаемость и одновременно - романтический флёр. А построение коммунизма всего через пару десятков лет уже не выглядело сказкой. Новые лозунги апологетов "высокоорганизованного общества свободных и сознательных тружеников" торопили приход невиданной доселе эры, когда человек "полностью освободится от забот о куске хлеба и займётся исключительно созидательным, творческим трудом". Некоторые даже искренне сожалели о том, что Маркс и Энгельс, столь пророчески предсказывавшие победу коммунизма, сами не увидят торжества нового общества...

Но земной, материалистический рай с изобилием предметов и средств потребления - всего того, что способно вообразить обывательское сознание в качестве высшего блага жизни, оказался невозможен в отрыве от законов космоса, а тем более - вопреки им. Общество, где моральный кодекс строителя коммунизма пытался заменить собой десять заповедей Бога, изначально было обречено. Приоритет призрачного будущего над реальной жизнью нынешнего человека приводил к притеснению и даже откровенному насилию в отношении последнего.

Высокопоставленные прожектёры и мечтатели считали цели и перспективы настолько прекрасными и значительными, что готовы были оправдать любые жертвы ради их достижения. И никто не имел права сомневаться в этом или колебаться, расшатывать всеобщую идеологию - на этот случай были предусмотрены специальные репрессии по идеологическим мотивам. То есть - грубо подавлялась данная свыше свободная воля людей, и надо было быть слепым, чтобы не замечать очевидного: прогресс в жизни человеческого общества определяется именно уровнем понимания и учёта взаимосвязи человека и космоса, а не приземлённой борьбой классов, в которой каждый выступает со своей "правдой" и стремится во что бы то ни стало, даже ценой крови и убийства, отстоять и доказать её. Но какое счастливое будущее можно построить на костях невинных людей, уничтоженных карательной машиной? Разве правильно и справедливо, что вчерашние дети пожертвовали своим детством ради того, чтобы сегодняшние их ровесники могли просто бегать, прыгать и играть в свои игры, лакомиться шоколадкой "Алёнка" вместо вожделенного для первых петушка на палочке со вкусом жжёного сахара? Разве сын может быть старше отца, а внук - деда?..

В довольно скором времени придёт массовое отрезвление, и люди поймут, что "рай", где всем, в том числе закоренелым ворам и убийцам, хорошо и уютно, - несусветная утопия. Три года усиленного "строительства" коммунизма, штурмовщина, жёсткие и жестокие командно-административные методы управления дали обратный ожидаемому эффект: господство коммунистической эры обернулось серьёзными экономическими проблемами, а затем - суетливыми потугами выдумывать разного рода хитрое, смертоносное и разрушительное оружие, чтобы хотя бы выжить "в одной отдельно взятой стране" 55. А сама извращённая мысль о необходимости спастись только самим, в ущерб всем остальным, в свою очередь грозила катастрофой планетарного масштаба.

Неестественные лозунги типа "Рекорд станет нормой!", "Пятилетку56 - за четыре года!" лишь подтверждали, что "великие" человеческие свершения делались не для простого, обычного человека, а, по сути, против него, ради изначально несостоятельной идеи и в угоду непомерных амбиций властителей и диктаторов. Коммунистическое правительство пыталось поставить космическую сущность бытия на примитивное служение человеку, при этом лишив последнего его истинного предназначения быть "отражателем" всего прекрасного, созданного свыше. Иными словами, под направляющие лозунги и призывные крики космическое начало в человеке было принесено в жертву житейскому, мещанскому, пагубному, биологическому, стадному. По сути, игнорировалось основополагающее правило: "не хлебом единым жив человек". Людей отучили созерцать звёздное небо, а коллективный мозг общества и его физическое тело направлялись лишь на решение животных проблем и удовлетворение физиологических потребностей...

Для того, чтобы "догнать и перегнать Америку", нужно было безрассудно тратить человеческие ресурсы и нещадно эксплуатировать "венец природы" и саму природу. Чтобы завершить пятилетку в четыре года, приходилось изматывать нервы и мускулы людей, заставляя их работать в три смены. Микрокосм был превращён в производственного робота, денно и нощно выдающего на-гора57 тонны материальных благ, которые, даже насытив тело, не были в состоянии обогатить человеческую душу, но, наоборот, опустошали её. Игнорировалось очевидное: все преобразования, какими бы заманчивыми ни казались их результаты в будущем, должны быть нацелены на реального и конкретного живого человека, учитывать его интересы здесь и сейчас. В противном случае они идут вразрез с законами природы, нарушая её гармонию.

В итоге мощь Вселенной лишь подчеркнула бессилие человека, отошедшего от своей сути социально-планетарно-космического существа, жизнь которого невозможна без постоянного взаимодействия с питающим её излучением свыше...

Разменявшего уже восьмой десяток, но полного желания поработать ещё несколько лет Никиту Хрущёва тихо отправили на пенсию, и незаметно убрали из партийных документов все упоминания о построении коммунистического общества в ближайшей перспективе. При пришедшем на смену Хрущёву Леониде Брежневе58 разговоры о коммунизме стали затихать. Взамен лозунга "Вперёд к коммунизму!" было скромно объявлено о строительстве в стране "развитого социализма"...

Глава 29

Наступление эры коммунизма отодвигалось на неопределённый срок, но и строить развитой социализм оказалось делом непростым. Лихорадочное форсирование событий, имевшее место в предыдущие годы, вскоре сменилось каким-то благодушным самоуспокоением руководства КПСС. Прежняя, слишком высокая планка притязаний сейчас была заметно опущена. Всё громче при этом звучали рапорты об успехах и достижениях...

Конечно, развитие страны не прекратилось, строились новые города и посёлки, сооружались заводы, фабрики, дворцы культуры, стадионы, школы и больницы. Советский Союз начал осваивать космос и выбился в мировые лидеры в этой сфере. В целом, на фоне психологически угнетающей "холодной войны" с Соединёнными Штатами, наращиванием производства оружия (в том числе ядерного и ракетного), во всех сферах жизни наблюдалась стабильность, отсутствовали серьёзные политические и экономические потрясения. Однако население огромной страны увеличивалось с каждым часом и днём, выросло новое поколение, совершенно свободное от синдрома войны, с качественно иными потребностями: не просто одеться, а одеться модно, не просто питаться, а кушать вкусно и разнообразно. И, несмотря на значительный импорт, с каждым годом всё острее ощущался дефицит промышленных товаров и продуктов питания. Реальная жизнь при отсутствии существенных, отвечающих новым требованиям времени экономических и социальных реформ стала заметно отставать от декларируемых лозунгов.

В то время как советские космические корабли рассекали просторы Вселенной и устремлялись к звёздам под лозунгами типа "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью", колбаса (обычная колбаса из животного мяса) становилась вожделенным товаром для граждан страны, стремящейся к мировой гегемонии и переустройству всей планеты. Звездолёт и колбаса... Космическое вновь неожиданно входило в явное противоречие с земным. Палка хорошей колбасы стала для многих семей мерилом довольства и качества жизни, а вкус колбасы - знаком благополучия страны в целом...

В промежутке между своими поэтическими изысканиями Эрик как-то вывел на полях тетради ироническую фразу: "Глобальная задача строительства коммунизма свелась к проблеме изготовления нормальной колбасы". Поразмыслив, он вырвал эту страничку и, сложив вчетверо, спрятал её глубоко в ящик стола. Конечно, сейчас за такое не расстреливали, но общество было не готово к подобным "открытиям": люди думали одно, говорили другое, а делали третье. И хотя коммунистические идеологемы уже не воспринимались огромными массами людей всерьёз, тем не менее миллионы граждан выходили под марши и музыку на демонстрацию Первого мая - как в столицах, так и захолустных городках Страны Советов, праздновали День Великой Октябрьской социалистической революции, и мало кто решался в открытую выступать против заведённого порядка, писаных и неписаных законов, опасаясь быть преданным анафеме со стороны коммунистической партии и правительства. Эрику, почти переставшему витать в облаках и входящему в роль любящего мужа и заботливого папы, меньше всего хотелось этого. Тем более что Лара уже вынашивала под сердцем второго ребёнка...

А колбаса между тем теряла свой вкус, и Эрику - поэту по своей сути, но ветеринару по профессии, было обидно за это. Он даже чувствовал некоторую свою личную вину за то, что в стране из-за неграмотных реформ сократилось поголовье скота, итогом чего стал спад производства мяса. Пытаясь спасти колбасу, учёные принялись за разработку новых технологий: в излюбленном миллионами мясопродукте появились соевый и молочный белок, пшеничная мука, картофельный крахмал. Поговаривали, что в колбасу добавляли и туалетную бумагу, хотя последняя сама была ещё дефицитнее. "Не в колбасу ли уходит туалетная бумага?" - этот шутливо-иронический вопрос из актуального общественного дискурса как нельзя лучше отражал сложившуюся ситуацию: если раньше даже самые популярные, доступные всем варёные колбасы ("Любительская" и "Докторская") состояли из мяса, причём высшего сорта, то сейчас колбаса стала пахнуть непонятно чем - то ли курицей или яйцом, то ли рыбой, то ли манной кашей... Чем угодно, только не колбасой.

У Эрика колбаса ассоциировалась со вкусом детства. Он то и дело вспоминал с улыбкой, разбавленной стыдом, как ребёнком, спрятавшись под столом, слопал палочку копчёной колбасы. Теперь, спустя почти четверть века после войны, колбаса самым неожиданным образом вновь превращалась в предмет мечтаний для многих рядовых граждан. Дефицит продуктов питания, товаров и услуг касался каждого или почти каждого советского человека, порой обретая причудливые формы - к примеру, в виде той же туалетной бумаги. Глаголы "достать", "раздобыть" занимали умы строителей "развитого социализма", отвлекали от важных дел и развивали в них чувство эгоизма. Искусственные очереди отнимали у граждан "светлого будущего" значительную часть отпущенного природой времени. Люди становились раздражительными и нервозными, вечно суетились, куда-то спешили и постоянно опаздывали...

С годами Эрик стал по-другому воспринимать слова матери, произнесённые ещё в годы военного лихолетья: "Эх, сколько времени можно было бы сэкономить, если бы не эта нужда кушать..." Он сам часто размышлял над тем, почему так несовершенен человек - вечно голодный, ненасытный и спешащий куда-то...

"Я не спешу, чтоб не отстать от спешащих..." - писал по вечерам Эрик, а в выходные дни удалялся в небольшой огород в пригороде. Свободной земли вокруг города было много, и власти поощряли развитие подсобных хозяйств - горожане могли возделывать любой приглянувшийся им незанятый земельный участок.

Тут была другая реальность, иное измерение. Земля успокаивала его, парня из деревни, словно втягивая в себя весь негатив городской суеты, а горный воздух наполнял всё нутро живительной силой, освежая мысли и омывая душу. Окружающие виды почти нетронутой природы радовали взор и настраивали на ностальгический и одновременно оптимистичный лад... Перед глазами стояла развесистая шелковица его детства. В разгар застывшего в знойном оцепенении лета её густые ветви всегда были усеяны множеством спелых сладких ягод - любимым всеми лакомством. Увы, они не могли насытить тоску детских сердец. Всё время казалось, что отец вот-вот выглянет из-за толстого, полного вековых тайн ствола, и скажет с доброй, озорноватой и немного усталой улыбкой, что игра в прятки закончилась; сядет с ними в спасительной тени широкой кроны и, положив ладони им на плечи, расскажет сказку... Ту самую, которую так и не успел рассказать...

В душе шевелились девственные наброски будущего стихотворения:

"Дерево моего детства - шелковица,

ровесница наших далёких предков.

В стремнине буйных времён незыблема ты,

хранительница отцовской святой теплоты..."

Глава 30

Впрочем, если строительство развитого социализма в стране продвигалось с трудом, то в отдельно взятых семьях - "обкомовских", "райкомовских", "генеральских", "дипломатических", "академических", "космических" - даже коммунизмом пахло. Подобным семьям "избранных" были доступны продукты, которые обычный советский человек ни разу в жизни не пробовал. В народе даже ходил такой анекдот: юноша из простой семьи восторженно рассказывает, что его дед видел, как некий немец кушал севрюгу. Шутки шутками, но высокопоставленные номенклатурщики получали часть зарплаты так называемыми чеками "Внешпосылторга" и "Внешторгбанка". Эта своеобразная параллельная обычному рублю валюта обеспечивала "коммунизм" для кучки избранных. Им служила целая сеть закрытых магазинов по всей стране. В этих магазинах были все блага спецжизни в виде высококачественных импортных и отечественных товаров: настоящий шоколад и натуральный кофе (без каких-либо примесей и добавок), разные масла и сыры, в том числе с благородной плесенью, глазированные сырки в шоколаде, редкие консервы "Севрюга", "Белуга", "Сом", икра чёрная зернистая, икра чёрная паюсная, икра красная, всевозможные варёные, копчёные, сыровяленые колбасы, в которые уж точно не добавляли туалетную бумагу. Да и сама крайне дефицитная туалетная бумага, которую в обычных семьях заменяли нарезки из газет и тетрадные листы, у "чекистов" имелась в достатке. За такие чеки можно было приобрести не только деликатесы, модную одежду, изысканные ковры и изящный хрусталь, но и автомобили, считавшиеся, вопреки лозунгу, настоящей роскошью для рядового гражданина, а не простым средством передвижения...

Немало других семей пользовалось благами "развитого социализма". Движущей силой тут был хороший "блат"59, в том числе выгодное знакомство с первой категорией немногочисленных граждан, раньше времени шагнувших в "коммунизм". И упрекать их было трудно - все хотели жить хорошо. Разве крали люди, покупая качественное мясо с заднего крыльца? Нет, они приобретали нужный им товар на свои деньги, при этом нередко переплачивая. А то, что остальным гражданам оставалось низкосортное мясо и кости, - так это не их проблема... Подобным образом думали люди, в основном мещанского склада, сумевшие построить в своих, отдельно взятых семьях, подобие "развитого социализма". Иными словами, претворение в реальную жизнь лозунга "от каждого по способностям, каждому по потребностям" очень часто было обусловлено не наличием талантов и профессиональных навыков, а умением находить нужных и полезных знакомых...

Семья Алека Багумяна была неким средним вариантом, почти идеальной моделью трудовой семьи общества своего времени. Свободная от мещанства и культа потребления, она в то же время ни в чём не нуждалась и жила в полном достатке: большой холодильник "ЗИЛ-Москва" был всегда полон качественной и разнообразной еды, в шкафу висела добротная и модная одежда, на изящном трюмо стояла различная женская и мужская парфюмерия с тонким живым ароматом. У Алека были хорошие знакомые во всех структурах и сферах. При этом он не пытался заводить полезные связи и деловые знакомства, всё получалось естественным образом и было основано на взаимном уважении и симпатии. А в случае чего мог подстраховать Борис Левонович, искусные творения рук которого украшали квартиры многих "горкомовских" и других элитных работников разных национальностей.

Семья была счастлива - к сынишке, который уже делал первые самостоятельные шаги, прибавилась дочка. Глядя в её блестящие каштановые глаза, на умильный носик и нежный подбородок, домочадцы таяли. Крохотная, субтильная Ануш обладала удивительным магнетизмом. Теперь всё вращалось вокруг очаровательной малышки, её не спускали с рук, нянчили по очереди - мама, тёти, бабушка. Даже вечно занятый и деловой дедушка, не решаясь касаться малютки, с удовольствием наблюдал за суетой вокруг неё.

Алеку достаточно было поиграть с дочуркой несколько минут, чтобы снять с себя усталость рабочего дня и зарядиться новой энергией. И лишь маленький Боря ревновал к сестрёнке. Нет, конечно, он тоже любил её, но ещё больше, как всякий ребёнок, любил себя и никак не хотел мириться с тем, что малышка отняла у него пальму первенства во внимании к себе со стороны взрослых. Поэтому он мог вдруг взять и разбить о пол игрушку-погремушку сестрички или же царапнуть её по щёчке.

Алеку и Элеоноре пришлось учиться "правильно" распределять на двоих свою безграничную родительскую любовь.

Глава 31

В канун празднования Первомая Алека пригласили в министерство строительства. Невысокий мужчина средних лет с тонкими усами на рябоватом смуглом лице энергично поднялся с кресла и шагнул навстречу Алеку с протянутой рукой и широкой улыбкой:

- Мы наслышаны о ваших трудовых подвигах, товарищ Багумян, - замминистра дружески взял Алека за предплечье и повёл к приставке массивного рабочего стола.

Он сел не в своё должностное кресло, над которым висел на стене большой живописный портрет Ленина, а опустился на стул напротив Алека и тут же предложил чаю. Алек вежливо отказался.

Ослабив узел широкого багрового галстука, чиновник поинтересовался почти по-родственному:

- Как семья, дети?

Алек ответил, что всё хорошо, поблагодарив чиновника за участливость, однако инстинктивно почувствовал в столь приязненном обращении высокого начальника нечто сродни опасности и подвоху. Между тем визави, искоса взглянув на портрет вождя мировой революции, перешёл на книжный, несколько патетический тон:

- Самоотверженный труд во благо родины всегда получает достойную оценку Коммунистической партии и Советского государства. Социалистическое государство поощряет новаторство и творческое отношение к работе. Вот и сейчас, в честь великого праздника трудящихся мира, Москва требует представить наших самых достойных передовиков социалистического труда к ордену Трудового Красного Знамени...

Замминистра коротко кашлянул в кулак, перевёл дыхание, после чего торжественно произнёс:

- Вы, товарищ Багумян, подходите больше всех!

Чиновник посмотрел на Алека взглядом учителя, гордого успехами своего ученика, и добавил:

- Мы хотим представить к высокой награде именно вас.

Алек не вздрогнул и не поёрзал от радости на стуле - он заранее внутренне готовил себя к любым сюрпризам, как хорошим, так и плохим. Совладав с лицом, он произнёс как можно хладнокровнее:

- Спасибо, товарищ Велиев... Для меня это неожиданно...

- Вы вполне заслужили, - поспешил перебить его высокопоставленный собеседник и, вновь, теперь уже несколько натужно, кашлянув в кулак, сказал: - Но...

Огонёк в глазах у чиновника вдруг потух, упитанное лицо посерело и обмякло. Он ещё больше расслабил узел галстука, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, отдышался и проговорил совсем другим, немного вороватым тоном:

- Есть одно "но"... Ваша фамилия нас смущает.

- Простите, не понял, - лицо Алека выразило неподдельное удивление.

- Нет, нет, у вас красивая фамилия. Но... нужен представитель коренной национальности... Чисто формально...

Пока Алек осмысливал услышанное, чиновник, не глядя ему в глаза, выпалил:

- Мы предлагаем вам поменять окончание в фамилии на "-ов".

Алек дёрнулся, словно от удара током, решительно поднялся с места и зло произнёс:

- Ни в коем случае!

И тут же, указав на портрет над чиновничьим креслом, добавил:

- А я всё думаю, почему товарищ Ленин у вас в кабинете на азербайджанца похож...

Будто ужаленный осой, Велиев резко оторвал свой увесистый зад от стула. Лицо чиновника побагровело, слившись с галстуком, и приняло начальственное выражение.

- Что вы себе позволяете?! - выкрикнул он, косясь выпученным от неподдельного ужаса глазом на живописного вождя мировой революции.

- А кто вам позволил оскорблять меня? Ради какого-то ордена я должен предать фамилию своего погибшего на фронте отца?!

Тяжело вздохнув, начальник достал платок и вытер мелкие капли пота, обильно выступившие на его невысоком, исказившемся в нервных морщинах лбу. Успокоившись, он произнёс примирительным тоном:

- Не преувеличивайте, вы не так меня поняли... Если вы примете наше предложение, то там и до Героя Социалистического Труда недалеко...

- Мне не о чём больше с вами разговаривать, - на скулах Алека выступили каменные желваки, глаза сверкнули медным блеском.

- Я бы на вашем месте не торопился. Пожалеете потом... - неуверенно произнёс немного струсивший чиновник.

Не слушая его, Алек махнул рукой, словно отгоняя настырную муху, и направился к двери.

- Подумайте над нашим предложением, - бросил вслед Велиев, скорее для самоуспокоения.

Но это лишь ещё больше возмутило Алека...

Выйдя из здания министерства, он решил прогуляться по городу в надежде на то, что свежие ветры, дующие с моря, помогут ему остыть и прийти в себя. Проходя мимо старых и новых жилых и общественных сооружений, Алек невольно отмечал про себя здания, построенные армянскими архитекторами. Ещё студентом-первокурсником он не раз слышал об их роли в истории Баку - превращении маленького поселения (ставшего после разрушительного землетрясения 1859 года в Шемахе губернским центром) в столицу нового государственного образования. Таланту архитекторов-армян город был обязан театрами, клубами, банками, гимназиями и училищами, муниципальными объектами и жилыми домами. Значительная их часть сооружалась на средства армянских предпринимателей. Строители-рабочие, возводившие эти здания, тоже в большинстве были армянами.

Со студенческой скамьи Алек знал, что на протяжении многих лет главным архитектором Бакинской городской управы являлся Николай Баев60. Среди его работ, отличавшихся уникальным архитектурным стилем, особо выделялось легендарное здание Маиловского театра, построенное в рекордные восемь месяцев и названное в честь известных русских нефтяных магнатов, бизнесменов и меценатов армянского происхождения братьев Маиловых61.

"Что заставило этих выдающихся армян поменять окончания своих фамилий? - вдруг кольнула Алека мысль. - Разве своими успехами они обязаны этим двум многострадальным буквам?.."

Глава 32

Примерно три года назад в Кремль было направлено письмо из Нагорного Карабаха с просьбой о воссоединении края с Арменией62. Подписанное десятками тысяч карабахских армян послание с предложением восстановить историческую справедливость было резко осуждено бакинскими властями, а группа интеллигентов-инициаторов подверглась репрессиям: многие были уволены с работы, а самые активные депортированы из Карабаха...

Несмотря на то, что социальная политика советской власти создала на первых порах условия для сближения народов, заглушив национальные противоречия, добиться декларированной советской пропагандой идиллической "дружбы народов" не удалось. И хотя на бытовом уровне взаимоотношения простых людей носили вполне лояльный характер, а многие даже искренне дружили, тем не менее в глубине души каждого армянина и азербайджанца были взаимное недоверие и определённая неприязнь, связанные с кровавыми межэтническими столкновениями начала века63, а также перекраиванием большевиками этнической карты региона с произвольным начертанием границ в ущерб жизненным интересам народов.

Если в послевоенном Баку, куда 18-летний Алек приехал поступать в институт, русские, армяне, евреи и представители многих других национальностей чувствовали себя достаточно комфортно, могли свободно реализовать себя в любых сферах и, по сути, сообща творили историю города, то в последние годы и в особенности после событий в Нагорном Карабахе бакинские армяне стали явственно ощущать оказываемое на них давление. То и дело проявлялись шовинистические тенденции, участились случаи дискриминации: власти республики продвигали по службе преимущественно национальные кадры, нередко плоды интеллектуального и творческого труда армян приписывались азербайджанцам. Национальная жизнь армянской общины постепенно затухала, всё меньше детей отдавали родители в армянские школы. В семьях говорили в основном на русском, и новые поколения бакинских армян постепенно утрачивали родной язык. И если до 50-х годов многие вывески на учреждениях, магазинах, мастерских города были на русском и армянском языках, то сейчас армянские указатели становились редкостью...

Всё это сильно беспокоило Алека. Он, не афишируя того, гордился своей национальной принадлежностью, живо интересовался историей и культурой родного народа, сопереживал его неудачам и радовался успехам. Считая себя прежде всего армянином-карабахцем и уже потом бакинцем, Алек глубоко переживал историческую несправедливость, допущенную большевистскими властями в отношении его малой родины, и втайне страдал от бессилия что-либо изменить...

И вот высокопоставленный чиновник, по заданию ещё более значимого начальства, пытался убедить его изменить свою настоящую фамилию, наследственное родовое имя, на нечто чужое и неопределённое. Разумеется, это до глубины души оскорбило Алека, защемив чувствительный внутренний нерв и заставив молодого человека выразить резкое негодование, развернуться и уйти, хлопнув дверью. Также было очевидно, что подобная (вполне естественная для уважающей себя личности) реакция не сойдёт ему с рук.

После встречи в министерстве поступил донос в КГБ, в котором Алека Багумяна обвиняли в национализме и антисоветской деятельности. Ведь советская система внушала, что любое проявление национального самосознания вне единой политико-идеологической общности незаконно.

С тех пор Алек часто ощущал на своей спине чей-то взгляд...

Глава 33

Кнар словно пребывала вне времени, в своём ограниченном патриархальном пространстве, где она чувствовала себя полновластной хозяйкой. Уже разменявшая шестой десяток лет, сухонькая, несколько сгорбленная, но по-деревенски деятельная и подвижная, она вела образ жизни средневековой монахини. Вихрь жизненных бурь обходил её далеко стороной, как, впрочем, и всю маленькую и тихую деревушку, потерявшую на войне добрую половину своего взрослого мужского населения...

С утра Кнар возилась в огороде, который с лихвой кормил неприхотливую хозяйку. Казалось, она обходилась лишь помидорами с грядки; от них исходило живое солнечное тепло, которого ей так не хватало.

В полдень Кнар садилась за рукоделие и до сумерек пряла веретеном пряжу, вязала, вышивала, напевая что-то грустное себе под нос тоненьким, часто жалобным голоском. Работы у неё прибавилось, теперь она вязала и для внучат: шерстяные носочки, жилетики, шапочки.

Порой, отложив спицы, Кнар подходила к перилам веранды полюбоваться апельсиновым закатом, по привычке прислушивалась к тишине наступающей ночи, впрочем, никого и ничего не ожидая. Ложилась поздно, бывало, даже не снимая одежды, а в шесть утра уже была на ногах. Продолжала ограничивать себя во всём, отказываясь от простых человеческих радостей, даже от телевизора или радиоприёмника, которые теперь были почти во всех домах деревни. Пенсию свою копила для внуков - на имя каждого открыла сберегательные книжки, исправно вкладывая в них небольшие суммы.

Курочка-хохлатка уже не носила яиц. Она тоже постарела, потеряла вместе с поредевшим хохолком свою величавую красоту и прыть. Теперь птица не ходила за хозяйкой по пятам, присмирела, не кудахтала по поводу и без. Да и Кнар редко беседовала с ней, больше разговаривала сама с собой, а иногда и с портретом на стене.

В деревне соседи ходили к соседям, родичи навещали родичей, а Кнар лишь через изгородь как-то лениво перебрасывалась малозначащими словами и фразами с соседками Федрум и Айкануш, тоже вдовами. Бывало, оживляясь, старушки отпускали грубые шутки и даже отборные нецензурные словечки, строя из себя мстительных фурий, бросающих вызов женской природе и существующему порядку вещей, своей несчастливой судьбе...

В месяц раз Кнар месила в деревянном корыте - таште - тесто на закваске, затем, дав ему пару часов настояться, лепила комочки, бережно клала их двумя аккуратными рядами на широкий деревянный поднос и, водрузив его на плечо, спускалась к общему тониру под большим жестяным навесом в нижней части деревни. Молодые крестьянки, уступив свою очередь, охотно помогали ей испечь с дюжину лепёшек, которые она умудрялась растягивать на целый месяц.

У пылающего тонира, распространяющего вместе с жаром благодатный аромат рождающегося хлеба, Кнар порой вдруг преображалась: застывшая в жилах кровь согревалась и бежала быстрее, поднимая настроение, в обычно недоверчивых глазах появлялся весёлый огонёк. Моментами её и вовсе невозможно было узнать: лицо Кнар то и дело озарялось лукавой улыбкой, она подтрунивала над молодухами, давала им шутливые наставления, гадала на ладонях, предрекая много детей. При этом предупреждала: "Ахчи, смотри не рожай девок!" Потакая ей, разрумянившаяся, словно помидор, молодуха, подмигнув с хитрецой подругам, отщипывала теста и бросала комочек на уголья тонира. По форме теста, согласно поверью, можно было определить пол будущего ребёнка.

"Ой, мальчик будет! - весело смеясь, восклицала молодуха, указывая на дно тонира. - Перчик видите?"

Все разражались неудержимым хохотом, переходящим в визг...

Это было похоже на извержение спящего вулкана. Возвращаясь домой и снова погружаясь в атмосферу тихого одиночества, Кнар искренне удивлялась своей непосредственности и активности. Но, очевидно, жизненная магма в ней ещё не совсем застыла...

В конце каждого месяца Кнар, накинув на себя тёмную шаль, направлялась к обелиску в память солдат, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. На коллективном памятнике героям в самом конце было высечено и имя Арутюна - ведь прошло уже четверть века с тех пор, как он пропал без вести. Душа, исполненная веры и любви, конечно, способна ждать годами и десятилетиями, но надежда не может быть вечной - даже она бессильна перед неумолимым временем...

Положив собранные по пути полевые цветы к подножию обелиска и заботливо проведя рукой по именам братьев и мужа, Кнар вытирала краешком шали выступающие на глазах слёзы. "Побеседовав" с родными с четверть часа, она медленно, словно неся на своих хрупких плечах тяжёлую ношу, возвращалась, минуя сгрудившиеся на зелёных холмах домики из плоского белого камня, которыми уже не человеческая рука, а сама природа "вымостила" узенькие дороги деревни.

Всего в деревне было шестьдесят три дома - очага или "цох", что на карабахском диалекте армянского языка означает "дым". Но самого дыма в некоторых очагах уже не было, либо же они загорались лишь летом, когда из города приезжали отдыхать дачники.

Были и ветхие домишки с наглухо забитыми окнами и покосившимся крыльцом, на которое давно не ступала человеческая нога. Такие дома уже не ждали своих хозяев: некоторые представители нового поколения, не желая всю жизнь "копаться в земле и пасти скот", навсегда уехали искать счастье в далёких городах необъятной "самой большой и самой счастливой страны мира"...

Понимая, что выманить своенравную мать из деревни отныне будет почти невозможно, сыновья вырывались, кто как мог, из цепких лап городов, по отдельности навещали её, а на майские праздники приезжали вместе, чтобы сообща посетить на День Победы сельский мемориал, поклониться отцу и всем погибшим на войне. Они испытывали вину за нечастые визиты, но и не особо пытались уговорить мать приехать погостить у них, хорошо зная о её упрямом нежелании общаться со своими невестками. Сыновья возвращались домой хотя и с облегчением от того, что навестили маму, но неизменно с новыми думами и тревогами, слегка опечаленные.

Однако когда у Эрика родился сын, Кнар приехала сама. Правда, не сразу, а спустя почти три месяца, но зато с подарками собственного производства - вязаным костюмчиком, шапочкой, носочками. Посмотрела с внимательным прищуром на большеголового сияющего малыша в люльке и вынесла вердикт:

- Вот это другое дело!

И тут же добавила с упрёком:

- А то разродились девками...

Младенец улыбнулся, словно понял слова бабушки.

- Наша кровь, сразу видно, - подмигнула Кнар Эрику, нарочито не замечая Лары.

Бабушка наклонилась к внуку, будто собираясь поцеловать его, но не решаясь. Ребёнок потянулся одной ладошкой к ней. Она протянула указательный палец, малыш на удивление крепко схватил его.

- С ним мы точно подружимся, - засмеялась Кнар.

С невесткой она не беседовала, ограничиваясь несколькими необходимыми общими фразами, от угощения отказалась. Кнар поиграла с подросшей Анаит, нарисовала ей забавные рожицы, показала, какие интересные фигурки можно слепить из пластилина. Но мысли её всё время были там, с маленьким Арменчиком в люльке.

То и дело Кнар подходила к карапузу, внимательно разглядывала его. Малыш улыбался, широко открыв рот и весь сияя.

- У него звезда на лбу, счастливый будет, - заключила бабушка.

Заигрывая с малышом, она закрывала своё лицо ладонями и, распахнув их через секунду со словами "ку-ку", представала с новой смешной гримасой перед округлившимися то ли от неожиданности, то ли от удивления карими глазками.

- Ы-ы-ы... - от переполняемых эмоций у малыша захватывало дыхание.

Кнар никогда не было так хорошо. Её, казалось, иссохшее сердце наполняло необычное чувство, словно вдруг вышло из-за туч и засияло ярким светом солнце, а вокруг распустились и заблагоухали цветы. Лара впервые видела на лице свекрови такое, по-детски наивное, умиление.

Кнар вдруг спохватилась:

- Я же на автобус опоздаю!

От приготовленного Ларой обеда свекровь отказалась, но стакан чая с маленьким кусочком сахара выпила.

На прощанье поцеловала ручку малыша:

- Ну, до свидания, дружочек! Не скучай. Вот чуток подрастёшь, заберу тебя к себе в деревню.